Валерий Стольников
«Когда Богу будет угодно,
тогда и мне хорошо»…
В.А.Моцарт,
Париж, 9 июня 1778 года
МоцАрт
Музыкально-драматические версии в двух действиях
Москва, 2004 г.
МоцАРТ
В ХХ веке стало популярно использовать частицу «арт» для
обозначения какого-либо направления в искусстве и эстетике
(поп-арт, соц-арт, клип-арт и т.д.). Подразумевая под этим
некое стилистическое, эстетическое, мировоззренческое
единство, которое при этом может носить и обусловленность в
приемах и материалах.
Факт присутствия в фамилии Моцарта такой же частицы (арт)
можно считать случайным, но выглядит это достаточно
закономерно.
Ибо…
Моцарта без всякого натяжения можно считать основоположником
и воплощением своего уникального «арта», которое имеет
абсолютно все права на художественное вычленение и
обозначение.
«Арт» Моцарта – это удивительный сплав, единство,
монолитность творчества, жизни, концептуальных противоречий
и т.д. Он сам себе – направление в музыки, предвосхищение
будущих эстетик… Он сам себе – легенды и их опровержение. Он
– некий сгусток живой непредсказуемой эстетической,
творческой энергии, которая живет, порождая творческие
выплески до сих пор, и будет жить дальше.
Беспрецедентное единство музыки и жизни Моцарта всегда будет
основой для тысяч трактовок, пониманий, споров, вердиктов и
т.д.
Как вариативна – в понимании – музыка, как она нелинейна,
как смысл ее – субъективен, так и сама жизнь и смерть
Моцарта – неоднозначны, неконкретны, расплывчаты,
поливариантны и многосмысловы…
Здесь – не отгадки. Здесь – поводы.
Действующие лица:
(Моцарт) Вольфганг Амадей Моцарт,
(Сторож) Сторож на кладбище Святого Марка
(Франц) Франц Ксавер Моцарт, его сын, 29 лет
(Констанция) Констанция Ниссен-Моцарт, вдова Вольфганга
Амадея
(Сальери) Антонио Сальери
(Йозефина) Йозефина Кавалькабо, графиня, возлюбленная Франца
Ксавера
(Иосиф) Иосиф II, австрийский император
(Пухберг) Иоганн Пухберг, друг Амадея Моцарта
(Зюссмайер) Франц Ксавер Зюссмайер, помощник Амадея Моцарта
(Алоизия) Алоизия Ланге-Вебер, первая любовь Амадея Моцарта,
старшая сестра Констанции
(Клоссет) Томас Клоссет, врач Вольфганга Моцарта
(Хофдемель) Франц Хофдемель, судебный делопроизводитель
(Магдалина) Магдалина Хофдемель, его жена
(Штадлер) Антон Штадлер, друг Моцарта по масонской ложе
Поклонники и поклонницы, актеры, музыканты, придворные.
О действующих лицах
(Моцарт) Вольфганг Амадей Моцарт, великий композитор.
(Сторож) Сторож Генрих на кладбище Святого Марка.
Неопределенного возраста.
(Франц) Франц Ксавер Моцарт, 29 лет. Родился в 1791 году за
четыре месяца до смерти отца. До сих пор существует версия
(исторически не подтверждается), что настоящим его отцом был
Франц Ксавер Зюсмайер, который тогда был якобы любовником
Констанции. Франц учился музыке у нескольких педагогов,
больше всего у Антонио Сальери. В 14 лет дал в Венской опере
свой первый концерт, играл свою музыку и музыку отца. Успех
огромный. После чего мама советовала ему называть себя
Вольфганг Амадей Моцарт сын, из-за чего ряд исследователей
так и пишут «младшего сына назвали в честь отца…». В
неполных семнадцать лет уезжает из Вены сначала - в Галицию,
а потом во Львов (Ленберг или Лемберг). Жил в доме
австрийского губернского советника Кавалькабо, в жену
которого Йозефину был безответно влюблен. В 1820 году
предпринял первые гастроли по Европе (В ХОДЕ КОТОРЫХ ПРИЕХАЛ
В ВЕНУ – ДЕЙСТВИЕ НАСТОЯЩЕЙ ПЬЕСЫ!!). Польша, Германия,
Дания, Италия, Австрия. В 1822 вернулся во Львов. В 1838
году навсегда покинул Львов, так и не женившись. Вернулся в
Вену. В 1844 году умер в Карловых Варах от рака желудка.
Старший брат Карл пережил Франца Моцарта на 14 лет. Детей у
обоих не было. На них род Моцартов кончился!
(Констанция) Констанция Ниссен-Моцарт, вдова Вольфганга
Амадея. После смерти Моцарта вышла замуж за Георга фон
Ниссена, которого тоже пережила. Отношения с сыном были
неровные. Вначале он ее обвинял в невнимании к покойному
отцу, во втором замужестве и т.д. Но постепенно отношения
стали теплее, они начали переписываться, он навещал ее в
Вене.
(Сальери) Антонио Сальери. В 16 лет приехал в Вену, довольно
быстро сделал карьеру, заняв самое высокое музыкальное
положение – придворный капельмейстер. Был доброжелателен,
весел, работоспособен, оказывал помощь множеству
композиторов и их семьям, много учил бесплатно. Был на тот
момент самым популярным композитором Австрии. Через три года
после описываемых событий упал на улице (отказали ноги), его
отвезли в больницу, где позднее определили в отделение для
душевнобольных. Он был то в сознании, то в помутнении. На
тот момент он уже похоронил и жену, и троих детей. У него
никого не осталось. По легенде, однажды санитарам он
признался, что отравил Моцарта. Перед смертью секретарю
Бетховена официально заявил, что не отравлял и не
признавался. Ни один из санитаров больницы впоследствии не
подтвердил, что Сальери говорил про отравление им Моцарта.
(Йозефина) Йозефина Кавалькабо, графиня, возлюбленная Франца
Ксавера. Была женой Барони Кавалькабо, в доме которого Франц
Ксавер Моцарт жил в Ленберге. Взаимности Франц Моцарт не
получил, однако все свое творческое наследие завещал именно
Йозефине.
(Иосиф) Иосиф II, австрийский император. Любил музыку и
благоволил музыкантам, как никто.
(Пухберг) Иоганн Пухберг, друг Амадея Моцарта, коммерсант.
На момент пьесы (1820) ему было уже 79 лет, но выглядел он
хорошо. Умер через два года от сердечного приступа. Типичный
деловой средне-преуспевавший коммерсант-еврей, торговавший
то тем, то этим…
(Зюссмайер) Франц Ксавер Зюссмайер, сначала ученик, а потом
помощник Вольфганга Амадея Моцарта, ставший и другом семьи.
В последние два года жизни Моцарта оказал ему очень много
полезного. Один из трех музыкантов, кто дорабатывал
«Реквием», но двое других сделали так мало, что можно
спокойно утверждать – именно он собрал, объединил и дописал
«Реквием». После смерти Моцарта подвергся обвинениям, что
был любовником Констанции, что ребенок от него и что это они
с Констанцией отравили Моцарта. Из-за этого ему пришлось
прервать отношения с Констанцией. По официальной версии
скончался в 1803 году от непонятной болезни. В его смерти
также обвиняли масонов (якобы он знал о том, что именно они
отравили Моцарта). Была еще версия, что Зюсмайер
инсценировал свою смерть и похороны, чтобы выйти из тени
великого Моцарта и чтобы не слыть его отравителем, а сам
продолжал жить под другим именем.
(Алоизия) Алоизия Ланге-Вебер, первая любовь Амадея Моцарта,
старшая сестра Констанции. Оперная певица. Пела в Вене.
Моцарт специально для нее писал вставные партии в операх.
Была замужем за Иоганном Ланге, актером Бургтеатра и
художником. Через 4 года после смерти Моцарта они развелись.
(Клоссет) Томас Клоссет, лечащий врач Вольфганга Моцарта.
Считался одним из ведущих врачей Вены, большой специалист по
ядам и отравлениям. Категорически отрицал возможность
отравления Моцарта.
(Хофдемель) Франц Хофдемель, судебный делопроизводитель,
канцелярист в Верховном судебном присутствии юстиции в Вене.
Тоже масон, приятель Моцарта, иногда выручал его деньгами в
долг.
(Магдалина) Мария Магдалина Хофдемель, его жена, короткое
время ученица Моцарта. Наличие любовной связи между ними
исторически не подтверждается.
(Штадлер) Антон Пауль Штадлер, кларнетист Императорского
придворного оркестра, друг Моцарта по масонской ложе.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Вена. Кладбище Святого Марка. Вечер. Сторож с фонарем.
СТОРОЖ: Спите, господа, спите. Все в порядке. Я сторожу ваш
покой. Вы его заслужили. Я постараюсь, чтобы вас не
тревожили. Почему люди боятся кладбищ? Глупо. Кладбище -
самое спокойное место на свете. Если, конечно, оно имеет
отношение к этому свету… Покойники – удивительно мирные и
безобидные существа. На кладбище надо бояться только одного
– загадок. Если кто-то унес с собой тайну, то на его могиле
отгадка не вырастет. Тайна призраком год за годом будет
бродить вокруг и не даст живым покоя. Будет мучить, мучить…
На кладбище Святого Марка покоятся загадки Вены. Впрочем, на
каждом кладбище покоятся чьи-то загадки. (к покойникам)
Тс-ссшшш! Не бойтесь, никому ничего не скажу. (в зал) Я не в
праве рассказывать чужие секреты. Хотя я знаю так много,
чего на этом свете не знает никто… Третьего дня провожали
одного половника – того, у которого седые длинные усы, и
ходит как трясогузка. Он все к другу приходил, рассказывал,
жаловался, а теперь вот и сам… Радуется, наверное. У него
кроме друга никого и нет. Потому как когда…
Из города приглушенно бьют часы.
СТОРОЖ (в небо): Спасибо, я помню и умолкаю. Моцарт!
Звучит музыка Моцарта. Сторож уходит. С противоположной
стороны выходят Франц и Констанция.
КОНСТАНЦИЯ: Тихо. Слышишь? Музыка Вольфи… (всхлипывая)
Музыка твоего отца… (слушает и успокаивается) Божественная
музыка.
ФРАНЦ (прислушивается): Замечательно! Мама, скоро стемнеет.
Бой часов.
КОНСТАНЦИЯ: Я ищу, ищу.
Бой часов.
ФРАНЦ: Может быть, здесь?
Бой часов.
КОНСТАНЦИЯ: Может быть, здесь.
Бой часов.
ФРАЦ: А может быть, там?
Бой часов.
КОНСТАНЦИЯ: Может быть…
Бой часов.
ФРАНЦ: Умоляю тебя, мама! Постарайся вспомнить.
КОНСТАНЦИЯ (растеряна, устала, преодолевая внутреннюю
раздраженность и страх): Я стараюсь, Франц, стараюсь...
Подожди… Кажется, я начинаю припоминать. Ветер срывал шляпы…
Из собора лились печальные звуки органа… Впереди бежала
большая черная собака… Грязные рваные тучи… Хлестал дождь со
снегом… Улицы были пусты и суровы. Редкие прохожие смотрели
с осуждением, словно похороны в такой день — надругательство
над покойным. Это было ужасно, Франц, словно сама природа
восставала против его смерти…
ФРАНЦ (перебивая): Мама! Эту историю я слышал уже сто раз. Я
узнавал: в тот день не было дождя, и снега не было, и
никакого особенно сильного ветра не было! И собаки – я
почему-то уверен – никакой черной зловещей собаки тоже не
было! Ложь, сплошная ложь! Была нормальная погода. За гробом
шли барон Ван Свитен – друг и меценат Моцарта, ученик и
помощник отца Зюсмайер, маэстро Антонио Сальери, слуга,
несколько музыкантов… Вот это – правда. А про тебя, мама,
разные бродят версии. То ли тебе стало плохо и тебя увезли
домой. То ли ты приехала на следующий день и несколько часов
лежала на могиле, плакала. А еще говорили про женщину в
черном, которая целый месяц после смерти папы приходила на
кладбище Святого Марка, пряча лицо за вуалью… Я приехал в
Вену не для того, чтобы еще раз послушать красивые сказки.
Как ты можешь — моя мать, жена великого Моцарта. Женщина,
которую он любил…
Возникает Моцарт.
МОЦАРТ (с невидимым собеседником): Я ничего не хочу слышать!
Я не верю ни единому слову! И я никогда не поверю в этот
бред! Вы хотите поссорить меня с женой? Хотите меня добить?
Мало того, что я и так постоянно болен? Что, Вене не хватает
сплетен? Кто-то придумал эту глупость про жену Моцарта, а вы
ее разносите. Нет, не глупость: кто-то хочет со мной
разделаться, кому-то мешает моя музыка. Нет, чушь! Кому я
нужен?! Им нужна сочная грязь, чтобы упиваться ею, чтобы
было о чем судачить на балах! И чтобы императору на ушко:
Ваше величество, а вы знаете, что… и — ля-ля-ля, ба-ба-ба,
бу-бу-бу… Тихо! (напевая) Ля-ля-ля, ба-ба-ба, тура-ту, ту,
ту… (звучит только что придуманная им музыка) Неплохо. Надо
пойти записать, пока не забыл. О чем мы говорили? Не надо
считать меня солнечным наивным мальчиком. Все это – бред,
бред и бред. У нас почти идеальный брак. Императору
следовало бы позавидовать, какая верная у меня жена.
Моцарт уходит.
ФРАНЦ (продолжая): Женщина, которую он любил… Как ты могла
ни разу после похорон не придти на его могилу?
КОНСТАНЦИЯ: Франц, мальчик мой… Не надо так... Я приходила
сюда, на кладбище…
ФРАНЦ: Ты не приходила, ты – пришла. Ты пришла сюда
всего-навсего через семнадцать лет! Почему, мама?
КОНСТАНЦИЯ: Я долго не могла найти в себе сил. Я не могла
примириться, что Вольфи умер. Мне было слишком больно. Но
потом смогла. Я пришла, я ходила, я искала… Но все
изменилось, все стало другим… Могила просто затерялась,
понимаешь?
ФРАНЦ: И тогда появилась еще одна легенда: что отца
похоронили по ошибке. Моцарта привезли на кладбище вечером,
а хоронили утром, перепутали и опустили гроб в общую могилу
для нищих. Хватит легенд, мама. Вспомни хотя бы место, где
похоронен мой отец и твой муж! Вспомни, пожалуйста… Если
даже ты не была на похоронах, тебе же наверняка
рассказывали… Какие-то приметы, ориентиры, подробности.
Вспомни… Пожалуйста, постарайся. Хотя бы приблизительно –
место, где он лежит…
КОНСТАНЦИЯ: Я присяду, мне нехорошо. Не казни меня, Франц,
мальчик мой. Меня и так в Вене все осуждают. За то, что
якобы я женила на себе великого Моцарта. За то, что якобы
была неверна великому Моцарту. За то, что именно я погубила
великого Моцарта. Что не спасла великого Моцарта. Что еще
раз вышла замуж после смерти великого Моцарта. За то, что…
ФРАНЦ (перебивает): А вот в этом я их понимаю! Ты уже
столько лет замужем за Георгом фон Ниссеном, но продолжаешь
представляться вдовой Моцарта.
КОНСТАНЦИЯ: Я это делаю в наших общих интересах.
ФРАНЦ: Очень убедительно! А то, что твой теперешний супруг
пишет биографию Моцарта? Вся Европа смеется!
КОНСТАНЦИЯ (с чувством): Если бы не я, про твоего отца
сегодня никто бы не знал. В Вене всегда было слишком много
композиторов, чтобы о всех помнить. Моцарт – великий
композитор. Но о великих стараются забыть в первую очередь.
И очень многие хотели бы записать Вольфи в заурядного
музыканта из Зальцбурга, который десять лет добивался места
при дворе, но не смог его получить, потому что писал
посредственную музыку. И от огорчения умер. Они немало
постарались, чтобы думали именно так.
ФРАНЦ: Ты говоришь о Сальери?
КОНСТАНЦИЯ: При чем здесь Сальери? Хорошо. Возьмем Сальери.
Помнить будут не его музыку — которую, кстати, твой отец
высоко ценил – а совсем другое. И никому не будет дела,
правда это или не правда… Франц, поверь: память о Моцарте
сохранилась только благодаря мне.
ФРАНЦ: Это ты называешь памятью? Одни легенды!
КОНСТАНЦИЯ: Что в этом плохого? Люди любят легенды. Разве
музыка Вольфи сама по себе — не легенда?
Возникает Моцарт с дирижерской палочкой.
МОЦАРТ (музыкантам): Ну-с, господа, давайте на этот раз
постараемся. Завтра нас будут слушать Его величество
император Иосиф Второй Австрийский и наследник российского
престола Великий князь Павел Петрович с супругой. Иоганн
Штефани из директората Бургтеатра просил нас превзойти себя.
Давайте постараемся. Ради искусства, ради музыки… Я не прошу
вас играть виртуозно – ибо это невероятно скучно и
напоминает дрессированных медведей в прусском цирке. Нет!
Никакой заученности. Играть надо не по нотам, а по чувствам,
из сердца. Настоящая музыка – плод не усилий, а настроя
души. Через нас как через хорошие инструменты будет звучать
мировая гармония. Прошу вас! И-иии…
Музыка. Моцарт самозабвенно дирижирует. Проходит
неузнаваемый Сальери в черном плаще, хромая, опираясь на
палочку, с фонарем.
КОНСТАНЦИЯ (Францу): Мы не одни. (переводит разговор) Что
твои гастроли? Это так прекрасно – первые гастроли
Вольфганга Амадея Моцарта - сына по Европе.
ФРАНЦ (морщится): Мама, прошу тебя, не надо. Я очень жалею,
что после первого концерта в Венской опере согласился так
себя называть. Да, мне было всего четырнадцать лет, мне было
трудно перечить любимой мамочке, но все же…
КОНСТАНЦИЯ: Хорошо, не буду. Неужели гастроли неудачные?
ФРАНЦ: Да нет, все в порядке. Полные залы. Неплохие отзывы.
Цветы, записки, приглашения. В каждом городе предлагают
остаться работать. Ничего хорошего. Публика смотрит на меня
как на тень отца. Они каждую мою ноту чуть ли не на зуб
изучают, насколько она слабее великого Вольфганга Амадея.
Есть, конечно, нормальные люди, которым моя музыка нравится
просто потому, что она хорошая. Но для большинства я – не
совсем бездарный сын Моцарта. И постоянный шорох за спиной:
на кого я похож? чей я на самом деле сын? кто убил моего
отца?
КОНСТАНЦИЯ: Ты знаешь, чей ты сын! Никого не слушай! Вокруг
нас всегда роились слухи. К Моцартам всегда проявляли
нездоровое любопытство. Если бы мы с Вольфи слушали все
сплетни, которые про нас распускают, то — поверь мне — он бы
не смог написать ни одной оперы, а я бы не смогла родить ни
тебя, ни твоего брата. Чуть ли не каждый день находился
«добрый» человек, который мне или Вольфгангу взахлеб
пересказывал очередную гадость. Никого не слушай. Ты –
Моцарт, и пусть они все подавятся своими бреднями.
ФРАНЦ: Но я не могу — я физически не могу этого не слышать!
У меня каждый раз все переворачивается внутри. Надо было,
как старший брат Карл, пойти в чиновники. И никогда не
садиться к клавесину. В чиновники!
КОНСТАНЦИЯ: Ты бы не смог. Ты – композитор. Ты достойный сын
своего отца. Как твои успехи в Лемберге?
ФРАНЦ: Во Львове?
КОНСТАНЦИЯ: Львов, Лемберг – какая разница?
ФРАНЦ: О чем ты хочешь знать, мама?
КОНСТАНЦИЯ: Разумеется, не только о музыке…
ФРАНЦ: Все кончено. Мне туда не за чем возвращаться…
Появляется Йозефина. Урок музыки.
ЙОЗЕФИНА (смеется): А я хочу не эту ноту, герр Моцарт, а вот
эту!
ФРАНЦ: Но так нельзя! Это противоречит…
ЙОЗЕФИНА: Фу-ты ну-ты! Подумаешь!
ФРАНЦ: Но никто в Европе…
ЙОЗЕФИНА: Ну и что, что в Европе? Для меня не существует
авторитетов, если вы успели заметить за эти годы.
ФРАНЦ: Йозефина, попробуем еще раз.
ЙОЗЕФИНА: Нет! Хватит! Я устала от музыки! Хорошо, давайте
еще раз.
Франц берет аккорды. Йозефина поет, специально фальшивит,
смеется.
ФРАНЦ: Я восхищаюсь вами и не понимаю вас.
ЙОЗЕФИНА: А это совершенно не обязательно. Мой муж пригласил
вас пожить у нас как сына великого Моцарта и просто милого
столичного человека, а не чтобы вы меня понимали. У нас во
Львове – или как вы говорите в Лемберге – все очень
непросто. Ноту, герр композитор!
Франц берет аккорд. Йозефина поет.
ФРАНЦ: Йозефина. Я уже столько раз начинал этот разговор…
ЙОЗЕФИНА: И что же?
ФРАНЦ: Мне это непросто, вы знаете…
ЙОЗЕФИНА: Смелее, Франц! Смелее, Моцарт!
ФРАНЦ: Я давно люблю вас, Йозефина. Это для вас не новость.
ЙОЗЕФИНА: Ноту!
Франц – аккорд. Йозефина поет.
ФРАНЦ: Могу ли я осмелиться… иметь надежду… на вашу
взаимность…
ЙОЗЕФИНА: Еще ноту!
Франц – аккорд. Йозефина поет.
ЙОЗЕФИНА: Еще! Дальше!
Франц играет. Сбивается.
ЙОЗЕФИНА: Милый мой Моцарт. Зачем вы опять начинаете этот
разговор? У нас чудные отношения, мы — друзья, мы шутим,
веселимся. Это так прекрасно. А вы… вы хотите лишить меня
друга? Далась вам эта любовь. Вам, сыну великого Моцарта!
ФРАНЦ: Извините меня, Йозефина… Мне неловко… и в который
раз… Надо быть умнее, я понимаю… Дьявол! Ведь вот отец – он
же умел как-то объясниться с мамой, находил какие-то
правильные слова…
Возникает Моцарт.
МОЦАРТ (достает из кармана портрет): Констанция, милая…
Ежеминутно гляжу на твой портрет и плачу – наполовину от
радости, наполовину от тоски. Каждую ночь, прежде чем отойти
ко сну, добрые полчаса беседую с твоим портретом и то же
делаю по утрам. Франц, что ты скрипишь, как разбитый гобой?
Что ты делаешь? Так-то ты увлекаешь девушку? И это мой сын!
Господи! Неужели в искусстве обольщения ты от меня ничего не
перенял? Ведь я был в Вене одним из лучших мастеров своего
дела! Не могу слышать, что у моего сына в этой партии
сплошные фальшивые ноты. Франц! Не так! Подберись, засмейся,
воспари! Шути – над собой, над миром, над чем угодно! Дергай
ее за волосы и за нос! Разбей в пух и прах всю ее
чопорность! Сплетай из мелодий и слов нежную паутину
иллюзий! Заболтай и заиграй ей голову, чтобы ей хотелось
летать и целовать облака! Приоткрой дверцу в свой мир
земного блаженства… Не завоевывай, а увлекай… Сочиняй ее,
как музыку!..
Моцарт дирижирует. Йозефина исчезает. Кладбище святого
Марка.
ФРАНЦ: Думаю, для меня там, в Лемберге, все кончено.
КОНСТАНЦИЯ: Бедный мальчик!
ФРАНЦ: Мама, не надо…
КОНСТАНЦИЯ: Ты не можешь разобраться со своими чувствами, а
хочешь разгадать великую тайну смерти Вольфганга, хотя
прошло уже двадцать восемь лет. Ты даже не знаешь, любить
тебе меня или ненавидеть.
ФРАНЦ: Мама…
КОНСТАНЦИЯ: Бедный мой мальчик, как же тебе трудно. Темнеет,
надо идти домой. Давай, завтра с утра приедем и будем дальше
искать. Ведь ты не успокоишься.
ФРАНЦ: Спасибо, мама…
КОНСТАНЦИЯ: Послушай, а может быть не стоит ничего ворошить?
Что-то выяснять, доказывать? Прошлое сложилось как
сложилось, нам его не переписать. Все и так идет Слава Богу.
Нищета осталась далеко позади. Известность Моцарта растет.
Издатели каждый год повышают гонорары. А вдруг из прошлого,
хочешь ты этого или нет, вырвется что-нибудь такое, что
повредит образу великого Моцарта? Ради него, ради памяти
твоего отца – оставь все как есть. Я столько сил отдала… Я
устала.
ФРАНЦ: Прости, мама… Не хочу тебя мучить, но я больше не
могу жить, не зная этого.
КОНСТАНЦИЯ: Когда умер Вольфи, тебе было четыре месяца. У
меня словно помутился разум. Я помню, упала рядом с ним на
кровать, кричала «я тоже хочу умереть». Больше не помню
ничего. Отпевание, похороны… была я там, или мне потом
рассказали?… Страшно было очень. Великий музыкант! Море
поклонников! А остались — одни долги. Когда он женился на
мне, у него было четыре ученика, которые хорошо платили.
Были заказы. А как красиво все говорили о его великом
будущем! Как уверяли, что с таким талантом – никаких
проблем, все будет прекрасно и замечательно! Он же был
упрямый. Издатели просили: герр Моцарт, пишите больше
контрдансов, их охотно покупают, а симфонии никому не нужны.
Он оставил меня одну с двумя детьми на руках, без денег. Он
даже на похороны себе не отложил! Кем я была тогда? Нищая
вдова с ворохом нотных страниц и записей, которые еще нужно
было разобрать и суметь как-то пристроить. В чем меня можно
обвинить? В том, что я не позволила нам троим околеть с
голоду?
Моцарт с пером в руке.
МОЦАРТ: Станци, я ничего не могу понять. Деньги тают, как
лед. Чем больше я работаю, тем больше у меня долгов. Я
настоящий музыкальный раб. 22 концерта за шесть недель –
только Моцарт может так себя истязать! Но денег все равно не
хватает. Вена – самое лучшее место в мире для моего поприща.
Быть в Вене – это уже развлечение. Но здесь все так дорого!
Получается, что половину музыки я пишу на врачей, дай Бог,
чтобы у них уши не болели. После моего здоровья не знаю
ничего более необходимого, чем деньги.
Станци, придется опять просить у Пухберга. Кто бы знал, как
я ненавижу просить… У меня внутри все перекручивается, зубы
ломит. Я себя ненавижу за это… А что делать? Надо писать.
(диктует себе) Дражайший, лучший друг и почтенный собрат!
Боже! Я в таком положении, какого не пожелаю и злейшему
своему врагу… И если Вы, лучший друг и брат, оставите меня,
то пропаду я, нечастный, вместе с бедной моей больной женой
и ребенком. (отвлекается от письма) Не могу! Меня сейчас
стошнит от собственных слов! Не-на–ви-жу просить! (диктует)
…О Боже! Вместо изъявлений благодарности я являюсь к Вам с
новыми заботами! Вместо уплаты долгов – с новыми просьбами.
В Вене моя судьба стала так ко мне неблагосклонна, что я не
могу ничего заработать, даже если хочу. (отвлекается) Я
сейчас заплачу. Все так плохо, но хуже всего, что опять
приходится просить. Все равно что слышать сотни фальшивящих
скрипок! Перестань, Вольфганг! Ты же не милостыню просишь,
ты же всегда отдаешь… Пиши! (диктует себе) Следовательно Вы,
дорогой друг, ничем не рискуете. Все теперь зависит только
от Вас, мой единственный друг. Желаете ли Вы или можете ли
ссудить мне еще 500 флоринов? Я возвращу Вам всю сумму с
какими угодно процентами и еще сверх того признаю себя Вашим
пожизненным должником, которым мне, к сожалению, придется
остаться навсегда, ибо я никогда не сумею достаточно
отблагодарить Вас за Вашу ко мне любовь и дружеское
расположение. (отвлекается) Однажды за таким вот письмом я и
умру! Сердце не выдержит этих просящих нот и – все, адью!
Мне легче симфонию написать! Десять симфоний! У меня рука
предназначена писать музыку, а не просьбы о деньгах. Какая
это мука! Какое это наказание! Господи, за что же ты мою
душу так истязаешь?
Музыка. Моцарт исчезает. Появляются сторож и Сальери, о
чем-то разговаривают. Сальери замечает и узнает Констанцию.
КОНСТАНЦИЯ (Францу): Вольфи… Он умер, словно сбежал от
трудностей…
ФРАНЦ: Еще одна версия смерти моего отца. Меня уже тошнит от
версий. Мама! Давай поищем…
САЛЬЕРИ: Констанция? Не может быть!
КОНСТАНЦИЯ: Сальери? Антонио?
САЛЬЕРИ (сторожу): Я сейчас. (Констанции) Я едва узнал тебя,
Констанция. Но ты хорошо выглядишь. (сторож уходит)
КОНСТАНЦИЯ: Спасибо тебе, Антонио. Ты тоже постарел, я тоже
тебя не сразу признала. Шутник Сальери-бонбоньери. У тебя до
сих пор в карманах кульки с конфетами, а, бонбоньери? Никто
никогда не угощал меня такими вкусными сладостями! Вся Вена
говорила, что Сальери любит только музыку и конфеты с той
разницей, что конфеты любит больше!
САЛЬЕРИ: Теперь уже не до конфет. Врачи нашли во мне такую
симфонию болезней, что я боюсь, мне их не переиграть… Сыро,
не сиди на камне.
КОНСТАНЦИЯ (встает): Рада тебя видеть.
САЛЬЕРИ: Я тоже.
КОНСТАНЦИЯ: Не узнаешь? Это Франц.
САЛЬЕРИ: Здравствуй, Франц… Мне сказали, что ты приехал.
Вырос, совсем взрослый. Как у тебя дела в Лемберге? Ну,
обними же своего старого учителя! Хотя почему «старого»? Не
такой уж я древний — всего на шесть лет старше твоего отца.
(смеется)
Франц не отвечает. Пауза.
КОНСТАНЦИЯ: Франц!
САЛЬЕРИ: Ничего-ничего… Рано или поздно это должно было
случиться. Всюду говорят, что Сальери отравил Моцарта. Он не
мог этого не слышать. И однажды он усомнился… Давно ты это
носишь в себе, Франц?
ФРАЦ: С пяти лет. Старший брат мне рассказал.
САЛЬЕРИ: Боже мой, мальчик. Как же ты мучился! Какая это
пытка – думать, что твой учитель погубил твоего отца. Ты
ведь так думал?
КОНСТАНЦИЯ: Нет-нет, он не мог!
ФРАНЦ: Я … не мог в это поверить. Но я не мог не верить
брату. И всюду говорят. Дыма без огня не бывает. Я не знаю,
чему верить. Я устал и запутался. Мой брат Карл…
КОНСТАНЦИЯ: Что он может знать, ему было тогда семь лет!
САЛЬЕРИ: Констанция! Франц! Я уже привык к этому.
Шушукаются, прячут глаза… Никто ничего не может доказать, и
с тем большим восторгом уверяют, будто я сам проговорился.
Чушь! Собачья чушь! Клевета! Историки!!! Какие это историки,
если они копаются в мусорных ямах сплетен? Откуда им что
известно? Правду, настоящую правду знают только Бог, Моцарт
и я! Иногда мне хочется сыграть с историей злую шутку –
унести с собой в могилу правду о смерти Моцарта. Оставить
загадку навсегда. Пусть играются выдумкой о том, что
завистливый Сальери отравил. Правда, смешно подурачить
потомков? Я уже привык. Я уже не реагирую. Эти взгляды
косые, ухмылки – они не ранят меня, не задевают даже… Но ты,
Франц… кто угодно, только не ты. Неужели ты поверишь, что я
мог отравить твоего отца — своего друга?
ФРАНЦ: Все знают, что он не был вашим другом.
САЛЬЕРИ: Да, конечно, мы не устраивали общих пирушек. Нам
это было не нужно. У нас была музыка — и ее хватало. Только
мы с Моцартом знаем, насколько мы друг другу нужны. Мы могли
месяцами не встречаться. Но мы всегда слышали друг друга. И
слышим. И не было лучше собеседников, чем Моцарт и Сальери,
Сальери и Моцарт…
ФРАНЦ: Извините, герр Сальери. Я вам не верю.
КОНСТАНЦИЯ: Франц, как ты можешь!?
САЛЬЕРИ (в небо): Вольфганг, твой мальчик мне не верит…
Возникает Моцарт.
МОЦАРТ: А что ты хотел, Антонио? Вся Европа на тебя
ополчилась. Мальчику почти прямо говорят, что он должен
отомстить за меня. Что он предал память отца, раз пошел к
тебе в ученики. Ты же помнишь, первая статья о том, что
Моцарта отравили, появилась в «Берлинском музыкальном
еженедельнике» через две недели после моей смерти. Если тебе
с утра до ночи каждый день будут играть только ноту «ля», ты
через год других нот просто не будешь воспринимать. Я уже
сам иногда начинаю верить, что именно ты меня отравил.
Согласен, шутка не к месту.
САЛЬЕРИ: Что нам делать?
МОЦАРТ: Не знаю. Ты еще жив, тебе и решать. Кстати, как твои
ноги?
САЛЬЕРИ: Плохо, Вольфганг… Еле хожу. И глаза слабеют. Скоро
уже не смогу видеть ни нот, ни хорошеньких певиц.
МОЦАРТ (смеется): Тебе пора ко мне собираться, а ты все про
певиц… Расскажи ему. Расскажи ему, как мы жили. Постарайся,
Антонио. Все-таки это мой сын и твой ученик.
Моцарт взмахивает палочкой. Музыка. Моцарт исчезает.
САЛЬЕРИ: Констанция, помнишь, что писал тебе Вольфганг про
то, как мы с ним слушали его «Волшебную флейту»?
КОНСТАНЦИЯ: Конечно, помню, Антонио… Он писал…
МОЦАРТ (на миг возникнув, цитирует себя): Не было ни одного
номера, от увертюры до последнего хора, который не вызвал бы
его «браво» (исчезает).
КОНСТАНЦИЯ: Так он писал мне в Баден, где я тогда лечила
ногу. Врачи опасались, что, возможно, придется ее отрезать.
Но минеральные ванны помогли.
ФРАНЦ: Все знают, что вы освистали «Дон-Жуана». Зал упивался
премьерой, а вы засвистели и в бешенстве ушли из театра.
САЛЬЕРИ: Это неправда. Премьеру «Дон Жуана» давали в Праге.
Меня там просто не было. А знаешь ли ты, что в 1791 году на
Великий Пост Венское музыкальное общество представило
премьеру симфонии Моцарта. И знаешь, кто дирижировал?
Антонио Сальери! Это факт! Еще факт: в Венской опере
«Женитьба Фигаро» после девяти представлений была снята.
Потом говорили, что это мои интриги. Ложь! Я тогда несколько
месяцев провел в Париже! И восстановил оперу в репертуаре
Венской оперы именно я — через три года, когда стал ее
директором. А году примерно в восемьдесят пятом мы с
Вольфгангом совместно написали кантату. У твоего папы много
произведений, написанных в соавторстве с кем-то? То-то…
ФРАНЦ: Вы еще скажите, что вы любили моего отца…
САЛЬЕРИ: Нет, так не скажу. Это другое чувство. Я нуждался в
нем, понимаешь? Мне, композитору, Моцарт придавал остроту в
жизни. Я не соперничал с ним, это было бы примитивно и
глупо. Я адресовался ему, я жил и живу, как бы это сказать,
в постоянном музыкальном диалоге с ним, понимаешь, Франц?
ФРАНЦ: И с его смертью все это закончилось…
САЛЬЕРИ: Нет. Моцарт для меня не умер.
ФРАНЦ (заводится): Значит, вам все равно – жив он или мертв?
Значит, живой Моцарт был вам не особенно дорог? Или опасен?
Скажите правду! Это вы убили его? Вы?
КОНСТАНЦИЯ: Франц, перестань!
САЛЬЕРИ (в небо): Ничего не получается…
ФРАНЦ: Вы издеваетесь над нами! Вы что-то знаете или делаете
вид. Кто убил моего отца? Вы? Кто?
Появляется сторож.
СТОРОЖ: Тихо-тихо… Молодой человек, вы чего расшумелись?
Перестаньте, как вам не стыдно. Вы же на кладбище… Герр
Сальери, что случилось?
Пауза.
СТОРОЖ: Вот что, господа. Послушайте, меня. Вы взволнованны,
замерзли и вообще нехорошо это. Идемте ко мне, я напою вас
чаем. Посидим, поговорим, а, герр Сальери? Идемте, а то еще
насморк подхватите, что очень даже запросто в такую погоду.
САЛЬЕРИ (сторожу): Да, наверное, вы правы… (Констанции) Это
Генрих, сторож, я его много лет знаю. Идемте, Констанция.
Франц, идем.
Франц не сразу решается.
ФРАНЦ: Хорошо.
КОНСТАНЦИЯ: Вот и правильно. И не надо так уж совсем…
Сальери, Констанция и Франц уходят за Сторожем.
СТОРОЖ: Вот мое хозяйство. Располагайтесь. Не слишком
роскошно, зато тепло.
САЛЬЕРИ: Спасибо, Генрих, вы нас просто спасли от простуды.
КОНСТАНЦИЯ: Спасибо, Генрих, и… извините нас.
СТОРОЖ: Ничего. Сейчас будет чай.
ФРАНЦ (в стороне): Какая роскошная паутина!
СТОРОЖ (подходит к нему): Это мой приятель Миллер.
Выдающийся, знаете ли, паук. Охотник и философ, каких мало.
Во время разговора Франца и Сторожа Сальери и Констанция
затемняются и незаметно уходят.
ФРАНЦ: Простите. Нервы не выдержали. Старые семейные дела.
СТОРОЖ: Ничего. Все в порядке.
ФРАНЦ: Давно вы здесь, на кладбище?
СТОРОЖ: Так давно, что уже кажется – всю жизнь. И даже не
одну, а несколько жизней. И не только своих.
ФРАНЦ: Загадочно говорите.
СТОРОЖ: Нисколько. Просто когда живешь на границе мира того
и этого, линия стирается. Стена между мирами становится
прозрачной и, как бы это сказать, обоюдо восприимчивой.
Понимаете? Получается одинаково хорошо видно и в ту, и в
другую сторону. А иногда кажется, что покоящиеся на моем
кладбище время от времени вселяются в меня. Я как будто
понимаю и чувствую за них то, что они сами не успели
допонять и дочувствовать. Бог позволяет это. Словно затем,
чтобы они усомнились в однозначности своей смерти.
Понимаете? Вы пейте чай, а то остынет. Это удивительные
ощущения. Мистика, если хотите. Хотите горячего вина?
ФРАНЦ: Спасибо, было бы здорово. Наверное, это тяжело –
всегда быть рядом со смертью.
СТОРОЖ: Почему же? Бояться смерти – это все равно, что
бояться ночи. Хочешь, не хочешь – наступит. Да и трудно
бояться того, чего мы не знаем. Я этой темой давно
интересуюсь. Умные мысли собираю. Почитать что-нибудь?
ФРАНЦ: Да, конечно. Это любопытно.
СТОРОЖ (перебирает листки): Вот, например, один молодой
человек – моложе вас, заметьте, пишет: «Так как смерть —
истинная конечная цель нашей жизни, я за пару лет столь
близко познакомился с этим подлинным, наилучшим другом
человека, что ее образ для меня не только не имеет теперь
ничего ужасающего, но, наоборот, в нем довольно много
успокаивающего и утешительного. И я благодарю Господа моего
за то, что он даровал мне счастливую возможность познать ее
как ключ к нашему истинному блаженству. Я никогда не ложусь
в постель, не подумав, что, может быть, меня (как я ни
молод) на другой день более не будет».
ФРАНЦ: Это вы написали?
СТОРОЖ: Нет, что вы. Это написал один молодой композитор,
который очень рано стал взрослым. Он стал взрослым, когда
рядом с ним в Париже умирала его мать. Она умерла, а он все
писал на родину отцу и сестре, что мама тяжело больна, что
все в руках Божиих и нужно спокойно принимать Божий
промысел. Он хотел их подготовить. Он берег их, хотя сам
задыхался от боли.
ФРАНЦ: Он жив?
СТОРОЖ: Он уже в лучшем из миров.
ФРАНЦ: Как его звали?
СТОРОЖ: Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Амадео Моцарт.
Пауза. Музыка.
ФРАНЦ: Скажите, Генрих… вы знаете, где могила моего отца?
СТОРОЖ: Вот вы хотели увидеть моего паука Миллера. А он
очень избирательно относится к людям… Но к вам, наверное, он
выйдет. Мне кажется, что выйдет. Да, точно выйдет… Он знает,
кто ему может сделать плохо, кто будет рвать его паутину. У
кого душа темнее, чем безлунной ночью в самой глубине его
норки…
ФРАНЦ: Генрих, для меня это очень важно.
Возникает Йозефина.
ЙОЗЕФИНА: Франц, я очень рада за вас. Гастроли по Европе —
прекрасно. Вы прославитесь, я это чувствую…
ФРАНЦ: Меня не интересует слава. Вы знаете, что я торчу в
Лемберге только из-за вас. Меня зовут в Париж, Лондон,
Мангейм… я уже не говорю про Вену. Моя музыка…
ЙОЗЕФИНА: Надо думать – сын великого Моцарта! Не
сопротивляйтесь этому, Франц. У вас получится…
ФРАНЦ: Но вы же видите...
ЙОЗЕФИНА: Я не слепая. Я все вижу. Но это ни к чему.
Поезжайте с легким сердцем. Когда вы вернетесь?
ФРАНЦ: У меня есть одно важное дело в Вене. Очень важное. От
него многое зависит. В том числе, вернусь ли я в Лемберг.
ЙОЗЕФИНА: Будет жаль, если не вернетесь. Вы были хорошим
учителем. Мне будет вас не хватать. Это «важное дело»
связано с вашим отцом?
ФРАНЦ: Возможно…
ЙОЗЕФИНА: С тайной его смерти?
ФРАНЦ: Возможно… Йозефина!
ЙОЗЕФИНА: Будьте осторожны. Прошлое не всегда безобидно.
Храни вас Бог! Прощайте!
Йозефина исчезает. Музыка. Сторожка.
СТОРОЖ: Вы не первый и не последний, кто интересуется,
отчего умер Моцарт, и хочет найти его могилу. Наверное, сын
больше всех заслуживает знать правду. Но это непросто… Вам
расскажут и так, и этак… у каждого свои глаза. Каждый видит
только то, что он видит. И только вы сами можете для себя
решить, какая из этого всего может сложиться картина
подлинной правды. Для вас — правды. Будет непросто, многое
слишком неоднозначно. Когда человек так близко, как ваш
отец, подходит к божественному таинству творчества, у него
складываются особые отношения с жизнью и смертью,
реальностью и вымыслом… Гений изменяет законы пространства и
времени вокруг себя. Он рождает и разрушает вселенные, как
мы с вами разбиваем отслужившие горшки…
ФРАНЦ: У меня ощущение, что моя жизнь уперлась в эту
загадку. Что я топчусь у закрытой двери и не могу ни открыть
ее, ни уйти. Странно?
СТОРОЖ: Нет. Это обычная земная ситуация. Мне много лет. Я
научился не переживать, с правой или левой ноги в какой-то
момент шагнула история. Меня гораздо больше беспокоит
неслучившееся. Господи, если бы вы только знали, Франц,
какую невероятную по красоте музыку не успел написать ваш
отец! Какая это музыка! Ничего подобного никто на земле не
писал. И не напишет. Я так люблю ее слушать…
Сторож встает, поднимает голову, раскидывает руки…
СТОРОЖ: Тихо... Слышите? Слышите эти звуки?
Франц замирает, прислушивается. Тишина.
СТОРОЖ: Божественно…
Тишина.
СТОРОЖ: Какая музыка! Непостижимо…
ФРАНЦ: Я ничего не слышу.
СТОРОЖ: Тшш-шш… Сейчас…
Сторож наслаждается неслышимой музыкой.
СТОРОЖ (смахивая слезы): Никто не слышит. Вот в чем
трагедия. А это такая музыка!…
ФРАНЦ: Спасибо за вино, Генрих. Уже поздно. Я пойду.
СТОРОЖ: Удачи вам в ваших поисках. Приходите сюда еще.
Приходите, когда вам вздумается. Я никуда не спешу…
ФРАНЦ: Всего доброго.
Прощаются. Расходятся. Обозначается дом Зюсмайера.
Констанция в истерике.
ЗЮСМАЙЕР: Успокойся! Тебе не в чем себя винить.
КОНСТАНЦИЯ: Это мой сын. И он мне не верит.
ЗЮСМАЙЕР: Он что, верит в слухи, что его отец – я,
несчастный Франц Ксавер Зюсмайер?
КОНСТАНЦИЯ: Послушай меня, Снай…
ЗЮСМАЙЕР (перебивая): Только, пожалуйста, не называй меня
этим дурацким именем! Я давно уже не штатный шут твоего
гениального супруга.
КОНСТАНЦИЯ (удивленно): Ты обижаешься?
ЗЮСМАЙЕР: Разумеется, нет. По крайней мере, не на вас. Была
у нас такая игра. Нам с Вольфгангом казалось, что это очень
смешно. Моцарт же не мог просто так, у него всегда должна
быть какая-то игра, затея. Он должен был все переиначивать.
Он даже звукам в словах находил новые веселые места. Мы
постоянно над чем-нибудь потешались. В том числе над самими
собой. Если бы можно было предугадать, как наши шутки потом
переосмыслят. А эта вроде бы смешная идея назвать мальчика
как и меня – Франц Ксавер? К чему она привела? Вся Вена
стала утверждать, что я —твой любовник и отец вашего
младшего сына. Хорошо, что Франц уехал потом в Лемберг. В
Вене бы его заморили. Ладно, все в прошлом. Что я должен
теперь сделать?
КОНСТАНЦИЯ: Расскажи Францу правду.
ЗЮСМАЙЕР: Какую правду? Что я собрал и дописал «Реквием», а
ты даже не упомянула меня ни разу? И что умудрилась продать
«Реквием» то ли четыре, то ли пять раз, и даже от прусского
короля получила за него пятьсот гульденов? Или что ты со
своим вторым мужем изрядно поработали над письмами Моцарта?
КОНСТАНЦИЯ: Просто не хочу издавать то, что может бросить
тень на память Моцарта. Франки, ты был нашим самым большим
другом. Ты никогда не был шутом. Вольфи только тебе доверял
мою безопасность и репутацию. Расскажи моему сыну, что ты
знаешь о смерти Вольфганга.
ЗЮСМАЙЕР (после паузы): Хорошо.
КОНСТАНЦИЯ: Спасибо тебе! (чмокает его, уходит)
ЗЮСМАЙЕР (один, закуривает, садится к роялю, наигрывает из
Моцарта): Ладно, я расскажу. Расскажу все как есть. И о
своей смерти тоже. Пусть знает – у меня нет обиды. Хотя
приятно ли читать в письмах Моцарта фразу «скажи этому
простофиле Зюсмайеру»…
Появляется Моцарт с пером и бумагой, он пишет письмо
Констанции.
МОЦАРТ: «Констанция, прошу тебя, скажи этому простофиле
Зюсмайеру, чтобы он прислал мне мой оттиск первого акта – от
вступления до финала, чтобы я мог инструментовать». (после
паузы – Зюсмайеру) Что можешь ты рассказать, мой верный
ученик и помощник, мой маленький добрый шут? Как мы вместе
ходил в Бадене в казино? Как разыгрывали друзей? Как шумно и
весело обедали? Ты оказался одним из самых преданных. За что
и пострадал. На тебя выплеснули обвинение в предательстве,
которого ты не совершал. Больше того: тебе бросали в лицо,
что это вы со Станци, став любовниками, отравили меня. Какая
душещипательная история! Спасибо, Франц Ксавер. За
«Реквием». За то, что не написал книгу «Моя жизнь у
Моцарта». За то, что разыграл для всех собственную смерть.
Исчез, чтобы больше ни в чем не оправдываться. Чтобы больше
не было Франца Ксавера Зюсмайера, который якобы соблазнил
жену Моцарта и является настоящим отцом ее младшего сына.
Или ты действительно умер? Что же ты хочешь рассказать моему
мальчику?
Входит Франц.
ФРАНЦ: Дверь была открыта…
ЗЮСМАЙЕР (прерывая игру): Я ждал тебя. Здравствуй, Франц. Ты
помнишь меня?
ФРАНЦ: Конечно, помню, герр Зюсмайер. Здравствуйте… Мне
говорили, что вы умерли…
ЗЮСМАЙЕР: О моей смерти мы поговорим потом. Мне кажется, это
не главный вопрос, с которым ты пришел… Верно?
ФРАНЦ: Да.
ЗЮСМАЙЕР: Начнем с главного.
ФРАНЦ: Я хочу знать, отчего умер мой отец.
ЗЮСМАЙЕР: Ты хочешь знать, кто его убил? Кто на самом деле
убил Моцарта?
ФРАНЦ: Да.
ЗЮСМАЙЕР: А ты готов к тому, что никогда не сможешь
отомстить настоящему убийце?
ФРАНЦ: Почему?
ЗЮСМАЙЕР: Потому что он уже мертв. Более того: он умер
раньше Моцарта.
ФРАНЦ: Вы изволите говорить загадками. Но я готов
выслушивать любые версии.
ЗЮСМАЙЕР: Хорошо. Я расскажу все.
Зюсмайер возвращается к роялю, начинает играть и говорить.
ЗЮСМАЙЕР: Когда Моцарта не стало, я провел свое
расследование. Я не мог принять официальную версию смерти –
ревматически-воспалительная лихорадка. Слишком много было
загадочного и даже зловещего. В последние месяцы Вольфганг
чего-то боялся. Старался отправить Констанцию с детьми из
Вены, словно своей близостью подвергал их опасности. Залезал
в долги, но отсылал нас в Баден на воды. Констанции уже было
лучше с ногой, а он писал «нет, надо обязательно принять еще
60 ванн»…. Бог свидетель, как он любил жену и детей, каждый
день разлуки был для него мукой. Вы знаете, что в последние
месяцы жизни Моцарта масоны буквально не давали ему прохода?
Некий Антон Штадлер стал просто его тенью.
Появляется Штадлер.
ШТАДЛЕР: Вольфганг! Вольфганг! Я уже третий раз прихожу к
вам!
Появляется заспанный Моцарт.
МОЦАРТ: Штадлер, побойтесь Бога, я всю ночь работал…
ШТАДЛЕР: Здравствуйте, Моцарт. Братья волнуются, успеете ли
вы с вашей Маленькой Масонской кантатой? Освящение нового
храма ложи назначено на 18 ноября.
МОЦАРТ: Я ее практически написал, не переживайте, брат. И я
сам буду дирижировать на освещении.
ШТАДЛЕР: Я так счастлив, брат Моцарт, что у нашей ложи
«Вновь венчанная надежда» будет новый храм. И что именно вы,
именно ваша кантата…
МОЦАРТ: Это для меня большая честь, брат… Извините, я буду
одеваться… Я пишу эту кантату с таким ощущением, словно это
моя последняя композиция. Вы же знаете, что я всегда держу
слово. Я ведь написал вам концерт для кларнета и оркестра.
ШТАДЛЕР: Это огромная честь для меня, брат.
МОЦАРТ: О чем говорят в ложе?
ШТАДЛЕР: Даже неудобно, герр Моцарт. Говорят, что вы
задумали изменить масонство. Очень смешно!
МОЦАРТ: Это вполне серьезно. Масонство в сегодняшнем виде –
оно… немного завяло. Оно все больше напоминает мне некое
казенное ведомство. Дух истинной любви, который, например,
объединяет нас с вами, - он все больше уходит, растворяется
среди суетного шума… Я разрабатываю новую модель и хочу
создать новую ложу. Мы назовем ее «Пещера». Истинно братскую
христианскую ложу, в которой, как в пещере, люди смогут
укрыться от злой непогоды, от несправедливости, где они
всегда найдут тепло, братскую любовь и помощь. В этом нет
ничего смешного.
ШТАДЛЕР: Странно. В Вене – восемь масонских лож, неужели
мало? Но если вы это всерьез, то вам есть чего опасаться.
Как друг и брат говорю. Скажите, это правда, что вы в своей
последней опере «Волшебная флейта» высмеиваете масонские
обряды и что масоны у вас там какие-то… карикатурные?
(шепотом) Неужели на самом деле одного из персонажей —
Сарастро — вы писали с Игнаца Фон Борна, Великого магистра
главной венской ложи «Истинное согласие»? (в полный голос)
Лично я отказываюсь в это верить. Все это — наговоры ваших
врагов и врагов истинных вольных каменьщиков.
МОЦАРТ: Я с восемьдесят четвертого года в масонах! Я
действительно использовал в «Волшебной флейте» некоторые
масонские мотивы, но никого не высмеиваю… Я далек от
политики. Я чувствую как музыкант и думаю как музыкант. И я
ощущаю, что «вольным каменщикам» не хватает некоторых
терций. Может быть, мое назначение в том, чтобы добавить их?
Я знаю, о чем говорю, поверьте. Мой первый покровитель
князь-архиепископ Зальцбурга Коллоредо - масон. И он
совершенно по-братски меня травил и унижал. Только на том
основании, что он высокопоставленный вельможа. При этом
заставлял меня признать, что я собака, а он – добрый князь.
Но благородным делает человека сердце. И если я – не граф,
то в душе моей, возможно, больше чести, чем у некоторых
графов. Пусть даже они трижды масоны и четырежды каменщики.
ШТАДЛЕР: Моцарт, я ваш искренний друг. Будьте осторожны… Жду
вас вечером как обычно. (уходит)
Моцарт выходит на авансцену.
МОЦАРТ (задумчиво, в зал): Где-то примерно как-то вот так
это и было на самом деле. Но только совсем не так. Не так…
монотонно, как Зюсмайер описывает. Не так…
ЗЮСМАЙЕР (Францу): Вы понимаете, что масоны не могли
простить этого Моцарту… И они избрали его ритуальной
жертвой. Вы знаете, что у масонов жертву символизирует число
18? Это число словно преследовало Моцарта! У него в
масонской иерархии был 18 чин. В последнем законченном
сочинении Моцарта – масонской кантате — восемнадцать
страниц. Ее первое исполнение состоялось 18 ноября. Моцарт
на следующий день слег и через 18 дней умер. Случайное
совпадение?
ФРАНЦ: Значит, моего отца убили масоны?
МОЦАРТ: Во как!
ЗЮСМАЙЕР: Несколько месяцев Штадлер по поручению масонов,
приходя в дом Моцарта, подмешивал ему в пищу ртуть. А в
ноябре после освящения нового храма композитор получил
смертельную дозу.
МОЦАРТ: Да я дома почти не ел! Я вообще не могу есть один,
физически – не могу. Поэтому когда нет Станци, я всегда
обедаю или в гостях, или в ресторане.
ЗЮСМАЙЕР: Масонской версии не дали хода, но слишком многое
указывает, что именно так все и было.
ФРАНЦ: И конкретно — Штадлер?
ЗЮСМАЙЕР: Да. Или нет. В любом случае смерть Моцарта связана
с масонами. Даже если события развивались совершенно не так,
как я вам сейчас рассказал. Возможно, Штадлер тут совсем ни
при чем.
Зюсмайер садится к роялю. Играет.
МОЦАРТ (в зал): Этот виртуоз все жилы из нас с Францем
вынет, пока расскажет, кто, по его мнению, меня убил.
Большой мастер!
Появляется император Иосиф в окружении свиты, в которой и
Ван Свитен. Моцарт склоняется в почтительном поклоне.
МОЦАРТ: Ваше Величество!
ИОСИФ: Наш любимый композитор Моцарт в последнее время мало
радует нас.
СВИТЕН: Ваше величество, у нашего юного друга, я полагаю,
было больше желания, чем предоставлялось возможности
порадовать нас своим искусством.
МОЦАРТ: Ваше величество! Извольте заказать оперу в вашу
честь, и она будет самой прекрасной оперой из всех,
когда-либо написанных человеком.
СВИТЕН: Если позволите, ваше величество…
ИОСИФ: Говорите, Ван Свитен. Вы у нас старший по части
искусств, вам и… говорите.
СВИТЕН: Польщен, Ваше величество. Так вот, мне кажется, Вене
не помешали бы свежие музыкальные эмоции… Да и вас, ваше
величество, это могло бы развеять…
ИОСИФ: Я сожалею, но нашему величеству сейчас не до музыки.
Слишком шумно в Париже…
МОЦАРТ: Но музыка…
СВИТЕН (перебивая): Вы, конечно, как всегда правы, ваше
величество.
Моцарт кланяется. Император со свитой отходят в сторону.
ЗЮСМАЙЕР: Есть и еще одна «масонская» или лучше сказать
«псевдомасонская» версия. Тоже вполне вероятная. Император
Иосиф очень боялся, что французская революция перекинется на
Вену. Ему настойчиво советовали подавлять всякое
свободомыслие. И прежде всего, бороться с влиятельными
масонскими ложами. Ведь они проповедовали братство -
братство, от которого всего полшага до якобинских идей.
Кто-то придумал, что лучшая дискредитация масонов - убийство
ими своего же брата масона Моцарта. И Иосиф после колебаний
согласился с идеей об убийстве несчастного, безобидного,
гениального композитора жестокими и коварными масонами.
Машина заработала. Император Иосиф вскоре неожиданно умер. И
остановить запущенную секретную операцию стало некому.
МОЦАРТ (императору): Очень интересная версия! Пойду,
повеселю старика Сальери. (уходит).
ИОСИФ (в зал): Ни один император – ни до меня, ни после, ни
в роду Габсбургов, ни в какой другой королевской династии –
не ценил так музыку и музыкантов, как я. Какие я деньги
платил композиторам! Какие заказы им делал! Сколько
должностей для них придумал! Какие глупости их терпел! Ни
один монарх никогда больше… Да при мне, при Императоре
Иосифе втором Австрийском, у композиторов был золотой век. А
что в ответ? Благодарность? Какой там! Вот, пожалуйста:
якобы я приказал убить Моцарта. Как это вам? Да что мне,
некого что ли было убивать, обязательно Моцарта? Я вообще к
нему очень хорошо относился. Да, я не сделал его придворным
капельмейстером. Но чтобы быть при дворе, мало быть хорошим
композитором, надо еще быть хорошим придворным. А этого
Моцарт категорически не умел. Тогда уж извините. Или еще:
когда при дворе решали, кто будет давать уроки княжне
Елизавете Вюртембергской – да вы знаете, младшей сестре
будущей российской императрицы Марии Федоровны, все говорили
наперебой: Моцарт, Моцарт! Он тогда недавно переехал в Вену
и был очень моден. Я ему тоже благоволил. И лучшего учителя
трудно было себе представить: энергия, гениальность,
изобретательность – представляете, он иногда писал пиесы,
где некоторые аккорды нужно было брать… носом. И он их брал!
Потрясающе! Но!… Но надо же думать, господа! Думать! Молодая
девушка, так? И холостой молодой композитор не самой
безупречной репутации. Из элементарных приличий его нельзя
было назначать учителем княжны. Поэтому учителем стал
Сальери. А Моцарт писал потом отцу: «Император все испортил,
для него существует только Сальери!» Глупо и неумно. Но этот
его пассаж будут помнить все, а что Констанции назначили
очень неплохую пенсию, хотя никаких законных оснований не
было, этого никто не вспомнит, вот увидите!
Правда, после моей смерти музыканты меня оценили. Когда мой
брат Леопольд стал императорам и хорошенько их прижал. Он
ненавидел музыку, ненавидел даже больше, чем Фридрих
Вильгельм Второй Прусский. А знаете почему? Что вы! Это
трагическая история! Наш отец император Франц Первый умер
прямо на свадьбе Леопольда, представляете? Как раз когда
играла музыка. Леопольд так их всех прижал! И правильно!
Неблагодарные людишки, эти композиторы… Хотя, вы их
простите. Их можно простить, они немножко не от мира сего,
понимаете? Они же помешаны на своей музыке! И ничего кроме
себя и музыки знать не хотят. Хотя иногда у них неплохо
получается. У того же Моцарта есть несколько приличных
мелодий, написанных им в мою честь. Я и Леопольду – он ведь
тоже недолго потом прожил – говорю: брат, теперь то уже чего
злится? Прости их. Всех прости.
Иосиф со свитой уходят.
ЗЮСМАЙЕР: Что-то еще?
ФРАНЦ: Да. У меня есть еще один вопрос. Извините, он может
показаться вам бестактным…
ЗЮСМАЙЕР: Я понимаю, о чем ты. Покажи мне свое левое ухо.
ФРАНЦ: Извините…
ЗЮСМАЙЕР: Без церемоний. Покажи ухо…
Зюсмайер смотрит у Франца ухо.
ЗЮСМАЙЕР: Отлично! Превосходно! Поздравляю вас, молодой
человек.
ФРАНЦ: В чем дело?
ЗЮСМАЙЕР: Поздравляю. Есть безусловное доказательство, что
вы — сын Моцарта и ничей другой. В том числе — не мой сын.
ФРАНЦ: …?
ЗЮСМАЙЕР: Вы много раз слышали этот бред — что ваш отец не
Моцарт, а Зюсмайер Полнейшая чушь! Так вот, теперь
медицински подтверждено, что это – не так. По вашему левому
уху.
ФРАНЦ: Оно у меня неправильное.
ЗЮСМАЙЕР: Нет! Оно исключительно правильное! Оно именно
такое, каким было левое ухо у вашего отца!
Моцарт ощупывает свое левое ухо, подходит к Францу,
внимательно всматривается в его ухо, «сверяет».
МОЦАРТ: А ведь действительно. Кто бы мог подумать! У
маленького были ушки как ушки, а выросло такое же уродливое,
как у отца. Да нет, я-то никогда ни на йоту не сомневался —
Мой сын!
ЗЮСМАЙЕР (Францу): Скажите честно – сомнения были? В самой
глубине души, на самом донышке, а?
ФРАНЦ: Разве только самую малость…
МОЦАРТ: Мальчишка! Он еще смел сомневаться! (исчезает)
ЗЮСМАЙЕР: Теперь все сомнения сняты. Я вас поздравляю.
Хотите шампанского?
ФРАНЦ: Нет, спасибо. В другой раз. Мне надо спешить. До
свидания!
Франц исчезает. Зюсмайер продолжает играть. В другой части
сцены появляются Сальери и Моцарт. Зюсмайер постепенно
исчезат.
САЛЬЕРИ: Вольфганг, ты не прав. Клементи очень сильный
музыкант. Никто не мог сравниться с ним в технике. Он
блистательно играл. И, кстати, от тебя был просто в
восторге.
МОЦАРТ (морщась): Антонио, ты всегда слишком добр ко всем,
поэтому тебя все любят. Да, Клементи был очень умелый
клавесинист, особенно хорошо владел правой рукой. Такой
второй правой руки нет на всем свете и никогда не было.
САЛЬЕРИ: Я об этом же и говорю!
МОЦАРТ: Но он был просто механик, как ты не понимаешь? Его
главные пассажи состояли из терций. Вкуса или
чувствительности у него — ни на грош! Он шарлатан, как все
итальянцы… прости, Антонио, тебя я не имею в виду.
САЛЬЕРИ: У тебя и при жизни была какая-то итальянская
аллергия, а теперь она еще больше развилась. В чем виноваты
итальянцы? В том, что они популярны? Но ведь и ты
прославился прежде всего своими итальянскими операми. И
письма к Алоизии…
МОЦАРТ: Вот этого ты не трогай, это слишком интимно.
САЛЬЕРИ: Нет уж, нет уж! На каком языке ты писал ей письма?
МОЦАРТ: Ну, на итальянском.
САЛЬЕРИ: Во-от! А какие оперы принесли тебе больше всего
известности? Какие?
МОЦАРТ: Все! Все вместе и каждая в отдельности! Хочешь, я
тебе все их исполню? Прямо сейчас!
САЛЬЕРИ: Ты прославился прежде всего своей итальянской
буфонной трилогией. «Женитьба Фигаро», «Дон Жуан» и «Так
поступают все женщины». Лучшее, что было когда-либо написано
в области итальянской музыки. Скажешь, нет?
МОЦАРТ: Я тебе вообще больше ничего не скажу! Знаешь, кто
ты? Ты итальянский итальянец!
САЛЬЕРИ: Стыдно, маэстро, делать вид, что все итальянское
вам чуждо. И Клементи, кстати, нормальный музыкант с
нормальными руками.
МОЦАРТ: Ах, Антонио, если бы ты только знал… Если бы знал…
если бы мог знать… Как я мучаюсь, как я страдаю, что мои
пальцы никогда больше не коснуться клавиш. Я брежу этими
ощущениями. Я закрываю глаза и вижу, как звуки сквозь
клавиши тянутся к моим пальцам. Ни-ког-да. Это самая
мученическая мука. Это хуже смерти…
Моцарт и Сальери исчезают.
Дома у Алоизии Ланге (Вебер). Алоизия и Франц.
АЛОИЗИЯ: Хорошо, я расскажу вам все. Констанция, моя младшая
сестра и ваша мать, обидится на меня на всю жизнь. Но вы –
мой племянник и должны знать правду. И как бы я не любила
сестру… Это, наконец, мой долг перед историей. Я должна… Я
не имею права молчать… Сколь бы ни было это мучительно,
тяжело и больно…
ФРАНЦ: Тетя Алоизия, принести вам воды?
АЛОИЗИЯ: Спасибо, не надо. Скажу сразу: ваш отец погиб из-за
любви. Да-да, из-за любви. Из-за любви ко мне.
Пауза.
АЛОИЗИЯ: Принести вам воды?
ФРАНЦ: Ничего… Спасибо, не надо.
АЛОИЗИЯ: Вы поражены? Это не удивительно. Моя сестра и ее
теперешний муж сделали все возможное, чтобы вычеркнуть меня
из жизни Моцарта. Он написал мне сотни писем, я их все ему
вернула. А сохранилось всего одно письмо, и то случайно.
Остальные они, видимо, сожгли… Хорошо! Пусть меня из жизни
Моцарта уберут, я готова на это ради сестры. Но куда деть
его чувства ко мне? Их совершенно невозможно вымарать! Без
любви к Алоизии Вебер Моцарт никогда не стал бы Моцартом.
Каждая нота его гениальной музыки – выражение любви ко мне,
прекрасной и трагической любви. Все созданное им –
объяснение мне в любви … Извините, когда вспоминаю, я не
могу не плакать… Принесите мне воды.
ФРАНЦ: Да-да, сейчас…
Франц уходит. Алоизия прихорашивается. Франц возвращается со
стаканом воды.
АЛОИЗИЯ: Спасибо (отпивает).
ФРАНЦ: Вы так взволнованны. Может быть, мне придти завтра?
АЛОИЗИЯ: Нет, что вы! Завтра у меня может не оказаться сил
для этого разговора. Слушайте. Он познакомился со мной, ему
было двадцать два года, мне — шестнадцать. Влюбился с
первого взгляда. Его любовь была сродни сумасшествию. Когда
Моцарт видел меня, у него поднималась температура, он был не
в себе. Столько раз предлагал мне руку и сердце, но я
понимала – если я за него выйду, мир не получит величайшего
композитора. Счастливым в любви он никогда бы не смог стать
тем Моцартом, каким мой отказ, по сути, его сотворил. Пусть
через боль, через муку, через слезы… Как он страдал, бедный,
как он страдал …
Всхлипнула. Отпила.
АЛОИЗИЯ: Сейчас я скажу жестокую правду. Будьте мужественны…
Моцарт никогда не любил Констанцию. Поначалу просто ее не
замечал. А потом женился на ней, женился на моей тени. Все
это понимали, но делали вид. Ему было трудно, он искал
выхода. Бурлившую внутри любовь он превращал в музыку, а
страсть свою ко мне старался заглушить вином и романами на
стороне. Да-да, романами на стороне… Из-за одного такого
романа он и погиб.
Возникает Хофдемель.
ХОФДЕМЕЛЬ: Магдалина! Магдалина, дорогая!
Возникает Магдалина.
МАГДАЛИНА: Я здесь!
ХОФДЕМЕЛЬ: Меня срочно вызывают в суд…
МАГДАЛИНА (капризно): Опять этот суд!
ХОФДЕМЕЛЬ: Извини — служба. Скоро придет Моцарт. Когда он
закончит урок – передай ему это от меня. Он просил сто
флоринов в долг, но ты скажи, что больше не могу. На месяц.
Ну, целуй папочку… Я постараюсь вернуться не поздно.
(уходит)
МАГДАЛИНА (одна, с издевкой): Что ты, что ты, дорогой!
Служба прежде всего. Можешь не торопиться. Я постараюсь не
скучать, папочка… С Моцартом мне не может быть скучно…
Возникает Моцарт.
МОЦАРТ: Магдалина, здравствуйте. Слуга сказал, что ваш муж
ушел в суд. Он ничего для меня не передавал?
МАГДАЛИНА: Вольфганг! Как я измучилась ожиданием. Вы мне
снились каждую ночь!
МОЦАРТ: Это слишком большая честь для скромного композитора.
Так Франц оставлял что-нибудь?
МАГДАЛИНА: В прошлый раз мы так внезапно прервали урок. Я
мечтаю его продолжить…
Магдалина обнимает Моцарта, целует…
МОЦАРТ: Вы очень темпераментны, Магдалина. Я за вами не
успеваю. Уроки музыки…
МАГДАЛИНА (перебивая): Я – ваш урок. Я – ваша музыка. О чем
еще можно думать? Вы так скованы, Вольфганг. Обнимите меня,
как тогда…
Моцарт неловко обнимает Магдалину. Незамеченным возвращается
Хофдемель.
МАГДАЛИНА: Не бойтесь, Вольфганг, муж не вернется раньше
восьми, а слуги верны мне, как собаки. Отдадимся же страсти…
как тогда!
МОЦАРТ: Магдалина, извините меня. Мне сегодня нездоровится.
Я хотел перенести урок…
МАГДАЛИНА: Я вам не нравлюсь?
МОЦАРТ: Что вы, нравитесь, вы мне очень нравитесь. У вас
определенно есть способности к музыке. А какая вы красивая!
МАГДАЛИНА: Моя красота – для вас. Я вся – для вас.
Представляете, как непросто замужней женщине признаться в
этом?
МОЦАРТ: Магдалина, у меня третий день раскалывается голова.
Только выходя к вам, я снял повязку. Мне очень нужны деньги.
Франц обещал.
МАГДАЛИНА (показывая): Вот!
МОЦАРТ: Как это благородно с его стороны!
МАГДАЛИНА: Нет! Сначала – поцелуй.
МОЦАРТ (игриво): Жестокая!
Моцарт целует Магдалину, забирает конверт, отстраняется,
считает деньги.
МОЦАРТ: Пятьдесят?
МАГДАЛИНА (обиженно): Он сказал, что больше не может.
Вольфганг, я вас не узнаю. Еще совсем недавно вы вели себя
совершенно по-другому. А теперь, когда добились своего,
когда я не могу без вас жить, вы мною пренебрегаете?
МОЦАРТ: Магдалина, извините меня. Я очень плохо себя
чувствую. Мое уважение и мои чувства к вам ничуть не
изменились. Я… Мне пора, придет Клоссет, мой врач.
МАГДАЛИНА (сквозь слезы): Мне говорили, что Моцарт –
черствый эгоист. Что ему дорога только его музыка, а людей
он ни во что не ставит…
МОЦАРТ: Простите меня, я пойду. Урок мы проведем дня через
два-три, мне станет лучше и тогда… Францу низкий поклон.
Деньги я обязательно в срок верну. До свидания, Магдалина.
МАГДАЛИНА (плачет): Как вы можете так просто уйти, жестокий
вы человек. Как вы можете уйти, когда у меня под сердцем –
ваш ребенок!
Моцарт опешил. Хофдемель опешил. Магдалина со слезами и
причитая «как ты можешь?» уходит.
АЛОИЗИЯ (Францу): Разумеется, это был не первый роман
Моцарта. Но последний. Хофдемель слишком сильно любил и свою
жену, и свою честь. Он не мог простить. Именно он, Франц
Хофдемель, подбросил в еду Моцарта ртуть. Как судебный
делопроизводитель, он знал, сколько нужно яда, чтобы человек
умер не сразу. Чтобы он помучился… Так все и получилось.
Во время монолога Алоизии Хофдемель медленно продвигается
вперед, на авансцену, в луч бледного света. Остается там до
конца сцены.
АЛОИЗИЯ: Когда Магдалина узнала о смерти Моцарта, она не
смогла скрыть своего отчаяния. Хофдемель обезумел,
набросился на жену с бритвой и глубоко поранил ей живот и
лицо. Кровь отрезвила его. Он ушел в кабинет и перерезал
себе горло. Магдалина выжила и родила мальчика, который на
самом деле — сын Моцарта. Может быть, ваш брат, Франц.
ФРАНЦ: Где он сейчас?
АЛОИЗИЯ (с возмущением): Откуда мне знать! Итак, Моцарта не
стало, но его любовь ко мне не переставала влиять на мою
жизнь. Из-за нее, из-за этой любви спустя четыре года я была
даже вынуждена развестись со своим мужем Иоганном Ланге.
Резко отхлебнула.
АЛОИЗИЯ: Историю с Хофдемелями постарались замять. Что
только подтверждает ее истинность. Газетам строго указали не
торопиться, и они сообщили о трагедии только спустя семь
дней. Причем, специально указали другую дату, кажется 10
декабря, чтобы совпадение чисел не настраивало историков
искать взаимосвязь. Может быть, все-таки дать вам воды?
ФРАНЦ: Спасибо, не надо…
Пауза.
АЛОИЗИЯ: Ничего не хотите сказать?
ФРАНЦ: Я удивлен. Я сильно удивлен. Я не понимаю, за что
отец мог вас полюбить. Пусть даже по молодости, по глупости…
Возникает Моцарт. На его монологе Франц и Алоизия уходят.
МОЦАРТ: Признаю, что с Лангихой — с Алоизией — я вел себя,
как дурак. Но кем только мы не бываем, когда влюблены. Я ее
действительно любил и чувствую, что она и теперь еще не
безразлична мне. Для меня большое счастье, что ее муж,
ревнивый дурак, никуда ее не пускал и я ее редко видел. Но
эта страсть – страсть заблуждения — она прошла. Я с каждым
годом все больше убеждался, что утехи любви ветреной,
своенравной далеки как небо от земли от того блаженства,
которое дает нам настоящая разумная любовь. Глубокая любовь.
Такая, как моя любовь к Станци…(в зал) Господа! Хватит
копаться в моей личной жизни, искать в ней что-нибудь
солененькое. Хватит навешивать на мою жену черт знает что!
Можете ли вы, наконец, понять, что я… люблю ее. Люблю именно
такую, какая она есть. И всякие рассуждения – достойна,
недостойна, да как же, да почему же….- Мне судить! Только
мне! Неприлично, господа, ей-Богу — неприлично… (Хофдемелю)
Франц, извини. Все это – вымысел. У меня была легкая
интрижка с Магдалиной, прости, но ничего серьезного, уверяю
тебя. Музыкой клянусь! Учитель и ученица, это так часто
случается… И то, что последний концерт для фортепиано и
оркестра я написал в честь Магдалины – ни о чем не говорит.
Это была шутка. Если бы я женился на всех, с кем шутил, у
меня было бы 200 жен!
ХОФДЕМЕЛЬ: Зря я тогда, конечно. И ее, и себя… Все из-за
тебя, Моцарт. Я тебя ненавижу…
МОЦАРТ: Подожди, зачем так? Я ведь знаю, что ты меня не
травил.
ХОФДЕМЕЛЬ: Лучше бы отравил.
МОЦАРТ: Но не было ничего серьезного! Тебе кто-то наговорил,
а ты и поверил… Кто это был?
ХОФДЕМЕЛЬ: Поверил. Дурак, что поверил. Но больше всего
поверил, когда увидел, как она рыдает по тебе. Подумал, что
если бы умер я, Магдалина не стала бы так убиваться.
МОЦАРТ: Действительно, дурак ты, братец. Так кто тебе
сказал?
ХОФДЕМЕЛЬ: Если бы кто-то один… Они как сговорились вокруг…
Уже через неделю после твоего первого урока мне на каждом
шагу рассказывали про вашу связь. Я кипятился, обижался… Не
важно, кто говорил. Важно, что я – поверил. И важно, что я
ненавижу тебя, Моцарт. Ты — гений, ты играешься людьми, как
нотами. Тебе не понять нашей боли. Ты, не замечая,
переламываешь чужие судьбы. Вот и мою жизнь – походя, не
обращая внимания, за просто так. Я ненавижу тебя, какую бы
музыку ты не написал. Ненавижу…
На монологе Хофдемель начинает медленно уходить в тень.
МОЦАРТ (кричит вслед ему): Подожди, Франц! Все это не так!
Подожди! Я все объясню! Это твой ребенок, Франц! Я знаю, как
больно, когда отцом твоего сына называют другого… Подожди,
Франц!!!
Хофдемель исчезает. За ним исчезает Моцарт. Появляется
Франц, потом Йозефина.
ФРАНЦ: Они мучают меня. Они глумятся над прошлым. Они как
кремом на торте стараются написать в истории сладкие слова
про себя. Правда их мало волнует. Мне трудно дышится в Вене.
Йозефина! Милая Йозефина, как бы мне хотелось оказаться
сейчас рядом с вами, поговорить …
ЙОЗЕФИНА (появляясь): Это невозможно… Я далеко от вас, в
Лемберге… Мы сидим у камина и молчим о вас. Вы уехали, но
без вас не проходит ни дня. Ваш клавесин молчит с таким
укором… Мой муж почти каждый день вздыхает: где же наш
львовский Моцарт! И напевает ваши народные песенки.
ФРАНЦ: Это же просто шутка! Я написал их ради забавы,
Йозефина…
ЙОЗЕФИНА: Не смейте так отзываться о творчестве моего
учителя! Шутка! Ваши вариации на темы народных украинских
песен просто превосходны! Они всем нравятся. Даже мне…
ФРАНЦ: Йозефина! Если бы вы только знали…
ЙОЗЕФИНА (перебивая): Тсш!… Муж может услышать. Сколько раз
я вас просила?..
ФРАНЦ: Если бы вы только знали, как я устал здесь.
ЙОЗЕФИНА: Ваше расследование продвигается?
ФРАНЦ: Продвигается. Одновременно в разные стороны. То ли
меня нарочно путают. То ли в этой истории просто невозможно
добиться правды. Это могло бы быть забавно…
ЙОЗЕФИНА: … если бы не касалось вашего отца - великого
Моцарта. А что ваша мама?
ФРАНЦ: Ей трудно. Наверное, можно понять. После смерти отца
она осталась фактически одна. Один на один со всем этим… Мне
с мамой сейчас сложно.
ЙОЗЕФИНА: Я вам вот что скажу. Это очень важно: постарайтесь
сохранить себе мать. Что бы ни случилось, что бы вам ни
наговорили. Что бы вы сами ни открыли там… Никакая история,
никакая правда этого не стоят.
ФРАНЦ: Я и сам начинаю понимать.
ЙОЗЕФИНА: Вот и славно. А когда вы приедете, мы организуем
прекрасный музыкальный вечер! Вы будете играть, а потом
рассказывать. Играть, а потом снова рассказывать, и снова
играть… Про Европу, про Вену, про все! Пригласим гостей,
наставим везде свечей, много-много…
ФРАНЦ: Я бы рад вернуться. Я бы обязательно вернулся. Но
снова гореть в этом ежечасном аду…
ЙОЗЕФИНА: Фи! Опять вы про чувства… Моцарт! Перестаньте! Вам
сейчас надо собраться и довести начатое хоть до какой-то
определенности. А с чувствами мы потом разберемся. (исчезая)
Впрочем, я не понимаю, о чем вы говорите…
ФРАНЦ (бросаясь за ней): Хватит меня мучить, Йозефина! Вы
все прекрасно понимаете!
Франц убегает вслед за Йозефиной. С другой стороны сцены
появляется Ван Свитен.
СВИТЕН: Я не понимаю. Как хотите, но я – не понимаю. У
Моцарта не было друга преданнее, чем я. Я столько раз
помогал ему деньгами, всегда защищал при дворе… я искренне
любил Моцарта, несмотря на его… не самый мягкий в Вене
характер. Я всегда был рядом, всегда готов придти на помощь,
а он... Ему слова доброго было жалко! Для меня, для лучшего
друга… (в зал) Вы слышали, что в Вене жил такой композитор –
барон Готфрид Ван Свитен? Не слышали? Неужели не слышали? А
знаете, почему? Это все из-за Моцарта. Я мог войти в историю
музыки, но он ни словом нигде ничего не сказал про мое
творчество. Я же не претендую на звание гения. Нормальная
музыка, многим нравилась. А Моцарт отшучивался и ни разу, ни
разу нигде ее не исполнил. И не оставил ни одной записи про
мою музыку. А что ему стоило, господи, ну что ему стоило?..
Это страшный эгоизм. Вы не представляете, как мне было
больно и тоскливо, когда я приносил ему свежие ноты, а он
совал мне в руки кий и заставлял часами гонять бестолковые
шары по сукну. «Потом посмотрю», — говорил. А я все ждал:
вот эту вещь он публично похвалит и сыграет на концерте. Или
эту вещь… Я все ждал, и все помогал ему. Мы устраивали
пирушки, мы веселились, я иногда оплачивал его счета, а он…
Хотя бы из чувства благодарности мог бы пару слов… нет же!
Ему жалко было. Я все ждал, ждал. А потом Моцарт умер. У
меня тогда были огромные неприятности, я надолго… потерял
чувство гармонии. А потом я сам умер. Вот и все. Нелепо
как-то все получилось… (всхлипывая) Нелепо и глупо. Ладно,
чего теперь…
Свитен уходит. С противоположной стороны появляются Моцарт и
Сальери.
МОЦАРТ: Сколько, Антонио?
САЛЬЕРИ: Сто.
МОЦАРТ: Сколько?
САЛЬЕРИ: Сто!
МОЦАРТ: Сто дукатов?
САЛЬЕРИ: Да.
МОЦАРТ: Император дал тебе сто дукатов?
САЛЬЕРИ: Наконец-то Моцарту начал отказывать слух!
МОЦАРТ: Почему вам, итальянцам, всегда платят больше?
САЛЬЕРИ: А тебе?
МОЦАРТ: А мне наш любимый император заплатил ровно вполовину
меньше – пятьдесят дукатов. Как тебе это понравится?
(громким шепотом) Жмот! Наш император – великий жмот! И в
музыке ни черта не понимает. Я больше не буду для него
писать! Пусть Иосиф даже умоляет меня – ни ноты! Сначала
научитесь платить!
САЛЬЕРИ: Вольфганг, хватит. Тебя опять понесло. Чего ты
расшумелся? Я написал целую оперу. А ты – небольшой
зингшпиль.
МОЦАРТ: Зато какой! Генеральный губернатор австрийских
Нидерландов катался от смеха.
САЛЬЕРИ: Просто он хотел польстить императору. К тому же с
таким брюхом только и можно, что кататься. А насчет музыки…
Ведь не очень, скажи честно? Нет, я императора не защищаю,
но давай будем откровенными: этот зингшпиль тебе не очень
удался.
МОЦАРТ: Ты прав. Хуже музыки я еще не сочинял. Но! Это
понимают только три человека во всей Европе: я, ты и Гайдн.
Это наш долг – понимать. А долг остальных - платить!
САЛЬЕРИ: Так ведь и платят. И вполне неплохо. Только Иосифу
придет в голову к одному приему для развлечения гостей
заказать два произведения. И играть одновременно в разных
залах. И что совершенно удивительно - обоим композиторам
заплатить!
МОЦАРТ: Тебе – больше.
САЛЬЕРИ: Это сегодня. Что будет завтра, никто не знает.
МОЦАРТ (посерьезнев): Я тебе скажу, что будет завтра. Вся
эта музыкальная… свора начнет кричать, что император устроил
нам дуэль и выиграл эту дуэль Сальери. Поэтому ему больше
заплатили. Что после этого Моцарт, уязвленный и насмерть
обиженный, пробрался ночью к тебе в дом и поджег твои ноты,
а также клавесин, платья и ночной горшок! И что хотел тебя
отравить, но аптекарь подсунул вместо мышьяка… какую-нибудь
ерунду. А если ты, не дай бог, умрешь раньше меня, то будут
говорить: помните ту музыкальную дуэль 7 февраля 1786 года в
Шенбрунне? Вот проигравший тогда Моцарт и отомстил Сальери,
отравил его. Он же ему страшно завидовал, придворному
капельмейстеру, разве вы не знали?
САЛЬЕРИ: Моцарт, ты слишком мрачно шутишь. Пойдем обедать, у
нас есть, что прокутить.
МОЦАРТ: Какие же это шутки? Ты же их всех знаешь. Так и
будет.
САЛЬЕРИ: Ладно. Пойдем поедим, может ты на сытый желудок
подобреешь?
Моцарт и Сальери растворяются.
Появляется Франц, он в гостях у Клоссета.
КЛОССЕТ: Я уже столько раз это рассказывал…
ФРАНЦ: Я понимаю, герр Клоссет…
КЛОССЕТ: Зовите меня просто Томас. Меня всю жизнь называли
так пациенты. Привык. Да-да, и ваш великий папа тоже… просто
Томас. Здесь, наверное, пахнет лекарствами, извините… Ваш
отец тяжело умирал. Долго мучался. Медицина была бессильна.
Я не знаю, почему Бог избрал для него такой исход… Может
быть, через эти муки Вольфганг окончательно добился там
хорошего положения? А? Не знаю… Не знаю, что еще я могу
добавить, чем могу быть полезен вам, Франц.
ФРАНЦ: Я думаю, вы догадываетесь, Томас.
КЛОССЕТ: Не будете же вы меня спрашивать, кто его отравил?
ФРАНЦ: Именно это я и хочу у вас узнать.
КЛОССЕТ: И вы туда же! Франц! Боже мой! Как можно верить в
эти глупости? Стоит скончаться известному человеку, как тут
же газетчики начинают оттачивать свои выдумки по поводу -
кто убил, зачем и как. Давайте попробуем поверить, что
иногда «костлявая» приходит к человеку сама по себе, а не
кем-то подосланная.
ФРАНЦ: Но я и не только я… мне говорили, что его бесспорно
отравили.
КЛОССЕТ: Ртутью?
ФРАНЦ: Да, чаще всего говорят про ртуть. И иногда – про яд
на основе мышьяка.
КЛОССЕТ: Угу, акватофана…
ФРАНЦ: Что, простите?
КЛОССЕТ: Акватофана, так называемый «медленный яд», смесь
мышьяка, сурьмы и свинца. У этого яда великая драматическая
история. В основном, вымышленная. Я занимался этим вопросом.
Иногда весьма художественно сочиняют. Франц, милый, вы мне
верите?
ФРАНЦ: У меня нет оснований не верить вам.
КЛОССЕТ: Тогда слушайте внимательно. Вольфганг Амадей
Моцарт, личным врачом которого я имел честь быть, скончался
в без пяти минут час ночи 5 декабря 1791 года от
инфекционной ревматически-воспалительной просовидной
лихорадки, в просторечье именуемой «просянка». Где он ею
заразился – бог весть, сие науке неведомо. Но в ту осень по
Вене бродила настоящая эпидемия просянки, которая унесла
немало жизней горожан. Болезнь противная: озноб, высокая
температура, лихорадка, сыпь, судороги... Через неделю
болезни из-за воспаленных суставов Моцарт почти не мог
двигаться. За несколько дней до смерти стало очевидно, что
печального исхода никак не избежать. Разве только чудо… Чуда
не случилось.
ФРАНЦ: Но почти сразу пошли слухи об отравлении…
КЛОССЕТ: Ох, уж мне эти горе-криминалисты! Если тело опухло
и покрылось сыпью – ой, простите меня, Франц, за такие
подробности!
ФРАНЦ: Ничего…
КЛОССЕТ: Так вот, если тело опухло и покрылось сыпью, то
сразу надо трубить об отравлении. К тому же, у музыкантов
свои мании. Про Перголези, например, тоже говорили, что он
был отравлен завистливым коллегой.
ФРАНЦ: Вы категорически отрицаете тот факт, что его
отравили?
КЛОССЕТ: В том смысле, что кто-то дал ему яд – ртуть или
акватофану, не важно – да, отрицаю. Поверьте, Франц, Томас
Клоссет был и остается одним из величайших специалистов
Европы по отравлению ядами и по воздействию на организм
ртутных соединений. Студенты учатся по моим работам! Неужели
вы думаете, что я мог бы не заметить отравления? Смешно!
Хотя про меня столько разных слухов пораспускали…
ФРАНЦ: Я стараюсь не верить слухам.
КЛОССЕТ: И правильно делаете! Это возмутительно! Как можно
рассказывать, что я отказывался идти к умирающему Моцарту,
пока не дослушаю его «Волшебную флейту»?!
ФРАНЦ: Этого не было?
КЛОССЕТ: Этого не могло быть в принципе, потому что я врач и
по крайней мере дорожу своей репутацией. А кроме того я к
моменту смерти Моцарта несколько раз был на «Волшебной
флейте». Понимаете, ваш папа… испытывал некоторые
затруднения в средствах и нередко частично расплачивался
билетами в театр. Не вижу в этом ничего странного!
ФРАНЦ: Я тоже.
КЛОССЕТ: Спасибо. Мне нравится «Волшебная флейта». Но даже
если бы я слушал ее впервые, я ни секундой не медля,
помчался бы к своему пациенту. Любому, заметьте, пациенту.
Даже к обреченному, каковым, увы, был Моцарт.
ФРАНЦ: Вы считаете, что все-таки он был обречен?
КЛОССЕТ: Ваш отец? Да. На тот момент он был обречен. Может
быть, лет через триста медицина отыщет какой-нибудь способ
лечнения подобных случаев, но вряд ли. Вы же понимаете, что
божий промысел всегда будет накладывать на медицину
определенные ограничения. С тем, чтобы человек не слишком
мешал замыслам творца.
ФРАНЦ: Спасибо, герр Клоссет. Я все понял.
КЛОССЕТ: Не за что, Франц, меня благодарить. Я исполнил свой
долг. Настолько, насколько это было вообще в человеческих
силах.
ФРАНЦ: Как вы сказали называется этот медленный яд?
КЛОССЕТ: Боже мой, Франц…
ФРАНЦ: Что такое?
КЛОССЕТ: Я на долю секунды подумал, что схожу с ума. Вы
произнесли эту фразу точь-в-точь, как однажды ваш отец…
Появляется Моцарт.
МОЦАРТ: Томас, как вы сказали называется этот медленный яд?
КЛОССЕТ: Акватофана.
МОЦАРТ: И в нем – мышьяк?
КЛОССЕТ: Да, он разработан на основе мышьяка.
МОЦАРТ: А как он действует, Томас? Медленно? Очень медленно?
Сколько нужно выпить смертельной дозы? И сколько еще времени
человек живет? Как будет выглядеть труп?
КЛОССЕТ: Герр Моцарт, столько немузыкальных вопросов сразу…
Я теряюсь. Зачем это вам?
МОЦАРТ: Мы с Сальери задумали написать оперу, где главные
герои принимают такой яд, чтобы не сразу умереть, понимаете?
КЛОССЕТ: Как в «Ромео и Джульетте»?
МОЦАРТ: Браво, доктор! Какие познания в искусстве! Почти что
так…
КЛОССЕТ: Ваши герои умирают тоже от любви?
МОЦАРТ: В некотором роде – да. Но не только… Впрочем, не
важно. Мне надо знать, как действуют медленные яды.
КЛОССЕТ: Я польщен, что такой известный композитор как вы,
герр Моцарт, интересуетесь моим мнением, но… Я уже и так
слишком много рассказал вам про ртуть.
МОЦАРТ: Вы не рассказывали, Томас. Вы пели ей гимн!
КЛОССЕТ: Спасибо, просто я недавно закончил специальное
исследование по передозировкам препаратов ртути… Однако я не
имел права столько рассказывать вам о ядах. И прошу вас – не
пытайте меня больше на эту тему. А то я подумаю, что вы
решили отравить императора!
МОЦАРТ: Никогда так больше не шутите, Томас. Никогда. Это
очень неудачная острота.
Моцарт исчезает.
КЛОССЕТ: Я так и не знаю, зачем он столь пытливо
интересовался ядами. Наверное, действительно что-нибудь
творческое задумал. Иначе зачем?
ФРАНЦ: Моцарт сказал, что собирается писать вместе с
Сальери?
КЛОССЕТ: Да. Но это ничего не значит. Возможно, он так
пошутил. Даже скорее всего – пошутил. Хотя в последние
месяцы они встречались, пожалуй, чаще, чем обычно. Но я не
знаю, чем это было вызвано.
ФРАНЦ: Вам не кажется странным, Томас, что мой отец так
активно интересовался именно теми ядами, которыми его потом
отравили?
КЛОССЕТ: Да я же вам говорю: никто его не отравил!
ФРАНЦ: По слухам, Томас… По слухам… В этом есть какая-то
загадка. Вот вы, его врач, уверяете, что в смерти Моцарта
никто не виновен.
КЛОССЕТ: Нет, Франц. Этого я не говорил. Я уверен как раз в
обратном.
Пауза.
ФРАНЦ: Объясните. У меня голова кругом.
КЛОССЕТ: Я сказал, что никто никаким ядом Моцарта не
отравил. Но его смерть – результат прямой многолетней
травли, которая на фоне слабого общего здоровья композитора
и свела его в могилу. Доконала, если вам угодно называть
вещи своими именами.
Пауза.
ФРАНЦ: Кто это сделал?
КЛОССЕТ: А вы сами не догадываетесь? Неужели из обилия
слухов, версий, глупостей всяких и правдивых историй у вас
не возникло ощущения некой устойчивой силы, которая все годы
давила на Моцарта? Неужели вы ее не почувствовали?
ФРАНЦ: Говорите, Томас, у меня нет сил думать!
КЛОССЕТ: Все очень просто. Еще до переезда Моцарта в Вену
против него уже начал действовать заговор. Вы понимаете, о
каком заговоре я веду речь?
ФРАНЦ: Нет!
КЛОССЕТ: Хотя это был заговор не только против Моцарта…
Теперь понимаете?
ФРАНЦ: Нет.
КЛОССЕТ (шепотом): Итальянцы.
ФРАНЦ: Не понимаю…
КЛОССЕТ: Боже мой, Франц… Вся Вена знает, а вы как младенец!
Итальянские музыканты при дворе Иосифа составили заговор
против Моцарта. И травили его всю жизнь. Еще в 1773 года,
когда Леопольд Гассман оказался при смерти, Моцарт с отцом
специально приехали в Вену, чтобы занять какую-нибудь из
должностей Гассмана, которых у него было штук пять или семь.
И уж на какую-нибудь из них главный европейский вундеркинд
имел основания претендовать. Но… в итоге все должности
достались итальянцам. С тех пор и пошло. Ни одна постановка,
ни одна интрига вокруг Моцарта не обходились без
«итальянского влияния». И в итоге они своего добились…
ФРАНЦ: В каком смысле?
КЛОССЕТ: В косвенном смысле, Франц. Конечно же, в косвенном.
Знаете, после смерти Моцарта один итальянский композитор,
живущий в Вене, сказал… эта фраза потом стала очень
известной… он сказал: «Жалко гения, но хорошо, что он умер.
Поживи он подольше, нам бы куска хлеба не дали за нашу
музыку». Или что-то вроде того...
ФРАНЦ: Томас, и все-таки, как это связано…
КЛОССЕТ: А вот так вот это и связано. У вашего отца было
слабое здоровье. Он с детства страдал горлом, перенес тиф –
чуть не умер, ветрянку, бронхит, желтуху и еще с десяток
непростых болезней. У него были хронические мигрени. Никто
не знает, как он мучился… Последний год дома почти постоянно
ходил в повязке на голове. Забавное и жалкое было зрелище…
Простите. Он был слабый и беззащитный. Переживал каждую
несправедливость к себе как трагедию непризнанности. Каждый
укол слуха, каждый сорванный концерт – все это всерьез
ранило его. И когда пришла болезнь, организм не смог с ней
бороться. И Моцарт умер.
ФРАНЦ: Вы сказали про итальянский заговор. Этим заговором
кто-то руководил?
КЛОССЕТ: Да, конечно. Сальери. Знаете, если бы я был
психиатром, то ввел бы новое понятие – «синдром Сальери».
Тяга к преступным деяниям на почве профессиональной зависти.
Красиво, правда?
ФРАНЦ: Герр Клоссет, я могу верить вашим гипотезам?
КЛОССЕТ: Да какие же это гипотезы? Это правда жизни. Вы
порасспросите Пухберга, он еще жив и много чего интересного
знает. Если вам моих слов недостаточно. Идемте, я покажу,
где он живет.
Франц и Клоссет уходят. Появляется Моцарт.
МОЦАРТ: Все могло сложиться иначе. Все в моей жизни могло
сложиться иначе. Могло быть меньше боли, меньше проблем.
Музыки могло быть больше. И самой жизни, наверное, тоже
могло быть побольше. (в небо) Так, Господи? Я рано начал. В
пять лет написал первый менуэт. В восемь лет меня уже знала
вся Европа. В четырнадцать стал членом Болонской академии.
Всю жизнь работал, работал, работал… Писал, писал, писал…
Больше 600 произведений, представляете? И каких
произведений! Это потом подсчитали, я при жизни сбился со
счета… Десятка два опер. Десятков пять или шесть симфоний.
Концерты, сонаты, мессы… Скольких музыковедов обеспечил
работой! Может быть, из благодарности они поменьше будут
заниматься сплетнями обо мне? Пусть слушают музыку, а не
версии. Каким я был на самом деле? А кто может наверняка
определить, каким я был? Я сам не возьмусь судить. Не помню.
И когда жил – знал ли, какой я на самом деле? Нет.
Счастливы, кто может сказать о себе что-то определенное. Но
вы верите, что они говорят правду? Я слишком много
принадлежал другим людям и слишком мало - сам себе. Хорошо
это или плохо – Бог весть. Так получилось, так прожилось.
Отец писал: «У тебя сплошные крайности, ты не знаешь золотой
середины». Наверное. Хотя где она, эта золотая середина? Кто
знает… Однако все могло сложиться иначе. Все-таки надо было
уехать в Россию, в Петербург! Как меня уговаривал русский
посол в Вене Андрей Разумовский! Он и князю Потемкину писал,
а уж тот мог при российском дворе такую протекцию составить…
Чего, действительно, дурак, не поехал? Паизиелло работал в
Петербурге придворным капельмейстером? Работал. И Чимароза
придворным композитором работал. Остались очень довольны.
Или можно было уехать вместе с Гайдном в Лондон. Не
сложилось. Если бы уехал, может быть, пожил бы подольше.
Хотя я знаю, что ни доктор, ни человек, ни несчастье, ни
случай не могут ни дать, ни отнять у человека жизнь. Это
может один только Бог, а то, что мы слышим – это только
инструменты, которыми он пользуется.
И не надо разводить канители про заговоры, недоброжелателей,
врагов… Я сам себе — и заговор против себя, и наказание, и
трагедия своей жизни, и ее триумф. Ищите все в моей музыке.
Больше, чем в музыке, Моцарта нет нигде.
Моцарт исчезает. Дом Пухберга. Франц и Пухберг.
ПУХБЕРГ: Не смотрите, что я такой старый. Мы евреи, если
доживаем до шестидесяти, то потом цифры уже не имеют
значения. Присаживайтесь, молодой человек. Клоссет сказал
вам, что я был самым близким другом вашего покойного отца?
ФРАНЦ: Да, он что-то такое говорил по дороге…
ПУХБЕРГ: «Что-то такое!» Он завидует. Многие завидуют, что
Богу было угодно именно меня, Иоганна Пухберга, сделать
самым необходимым для Моцарта и самым близким ему человеком.
Знаете, как он мне писал? Я вам сейчас прочитаю… «Своему
другу – истинному другу, своему брату – истинному брату».
Понимаете, молодой человек?
ФРАНЦ: Да, я понимаю.
ПУХБЕРГ: Нет, я вижу, вы все-таки не до конца понимаете. То
ли потому, что еще молоды. То ли потому, что вам наговорили
всякой ерунды про вашего отца. Все эти мнимые друзья и
коллеги, начиная с его драгоценной женушки. Вы меня старика
простите за прямоту.
ФРАНЦ: Ничего страшного.
ПУХБЕРГ: Нет, ну вы же хотите знать правду? Всю правду? Так
сказал мне Клоссет. Он ничего не перепутал?
ФРАНЦ: Нет. Он ничего не перепутал. Я действительно хочу
знать всю правду и потому прошу вас говорить со мной
максимально искренне.
ПУХБЕРГ: Вот и хорошо. Вы присаживайтесь, юноша. Я расскажу
вам великую массу всего интересного. А вы знаете, как мы
познакомились с вашим отцом? В этом была видна рука
провидения! Я вам сейчас расскажу. Погода в тот день была
самая обыкновенная, но я на всякий случай…
ФРАНЦ: Герр Пухберг, извините, что перебиваю. Можно, сначала
я задам вам несколько вопросов? Самых главных для меня
вопросов.
ПУХБЕРГ: Понимаю. Вы хотите начать с другой стороны. Как
деловой человек – ценю. Вы серьезнее, чем показались мне в
гостиной. Тогда давайте я сяду. (садится) Теперь
спрашивайте.
ФРАНЦ: Как похоронили моего отца?
ПУХБЕРГ: Достаточно обыкновенно. Расходы по похоронам взял
на себя Ван Свитен. Разумеется, я был готов оплатить все
полностью, но Готфрид оказался у Констанции раньше. Когда я
под утро приехал, что-то уже делали и я счел неправильным
вмешиваться. Свитен не был бедным человеком. И жадным тоже
не был. Скромные похороны… А что вы хотите, если Констанции
предстояло потом разбираться с кредиторами? Дорогие похороны
могли серьезно помешать. Надо было показать, что денег у
Моцартов нет.
ФРАНЦ: А их действительно не было?
ПУХБЕРГ: Да, их действительно не было. Хотя они могли быть.
Я деловой человек и знаю, что говорю. (вскакивает) Хорошо
быть гением! Гению все можно! Он может позволить себе не
платить, кутить, делать долги. Потратить за день столько,
сколько хватит на полгода жизни. Сколько раз я ему объяснял
– надо жить по-другому, экономнее. Он смеялся и обещал
научиться. Сколько я ему одалживал! Нет, дело не в деньгах,
мне совсем не жалко… Но человек, пусть даже он гений, должен
быть разумным! Такой образ жизни его и погубил…
ФРАНЦ: Как проходили похороны?
ПУХБЕРГ: Извините, Франц. (садится) Около трех часов
пополудни тело Моцарта привезли к Собору Святого Стефана.
Прощальный обряд совершался у капеллы святого Креста,
прилегающей к передней стенке собора. Потом гроб повезли на
кладбище Святого Марка. А там… там его похоронили. И никто,
слышите, никто не позаботился хотя бы крест в землю воткнуть
над могилой.
ФРАНЦ: А моя мать?
ПУХБЕРГ: Ее с полдороги увезли обратно домой. Она не могла
идти. Рыдала и теряла сознание.
ФРАНЦ: Почему же так…
ПУХБЕРГ (вскакивая): Потому что каждый надеется на другого.
Все думали, что это забота Ван Свитена, который взялся за
организацию. Вы знаете, кто такой был барон Ван Свитен?
ФРАНЦ: Мне рассказывали.
ПУХБЕРГ: А вам рассказывали, что при дворе императора Иосифа
он занимал достаточно серьезные посты?
ФРАНЦ: Да.
ПУХБЕРГ: А что брат Иосифа Леопольд, став императором, убрал
его из дворца? По роковому совпадению как раз в день смерти
Моцарта барона Готфрида Ван Свитена сняли со всех
должностей. Возможно, поэтому он был на кладбище несколько
рассеян. Конечно, если бы я был на похоронах, то такой
нелепости бы не допустил. И могила бы тогда не затерялась.
Но, возможно, именно так и распорядился Господь, чтобы
Моцарт остался везде и нигде.
Появляется Ван Свитен.
СВИТЕН: Как я устал объясняться! Возможно, в том, что могила
Моцарта затерялась, есть доля и моей вины. Но считать, что я
по поручению масонов (а мы с Вольфгангом принадлежали одной
масонской ложе), что я по их поручению специально устроил
так, чтобы могилу нельзя было найти, потому что Моцарт был
ритуальной жертвой. Бред! Особенно, когда говорят, что той
же ночью труп выкопали для неких масонских ритуалов. Да мы,
масоны — безобиднейшие существа! Нам столько всего
приписывают! Ритуальная жертва! Свитен подмешал яд! Еще раз
скажу — бред, бред и бред! Поймите, когда умер Вольфганг, у
меня рушилась карьера и жизнь. Новый император буквально в
лицо мне плюнул! Я образно, конечно… Я не знал, что делать и
как жить дальше. Меня во дворец на порог не пускали, надо
мной слуги смеялись! И в таком состоянии… (всхлипывая) в
таком состоянии, вы думаете, я мог что-то осознавать? Я
очень хотел сделать все как можно лучше, но получилось так,
как получалось. Готов принести потомкам извинения, хотя от
семьи ни разу никаких претензий не звучало. Так-то вот… Не
судите. Я сам смутно помню тот день. Смерть Вольфганга,
отставка… Причем, не просто отставка, а — вышвырнули как
старую ненужную собаку. Это было так несправедливо, так
обидно… А Вольфганг меня простил. Я думаю, что простил… Мы
ведь с ним так дружили… Какие мы пирушки закатывали в Бадене
– ооо! Вся Вена любовалась нашей дружбой.
Свитен исчезает.
ФРАНЦ (Пухбергу): Так вы, герр Пухберг, не были на
похоронах?
ПУХБЕРГ (садится): Не смог. У меня были невероятно важные
дела. Моцарт бы меня понял и простил.
ФРАНЦ: Тогда откуда вы знаете…
ПУХБЕРГ: Франц, я деловой человек, понимаете? И я всю жизнь
был деловым человеком. Я не могу себе позволить такой
роскоши как догадываться или верить. Я должен знать. И я
знаю все то, о чем должен и кто мне должен. Понимаете?
Кстати сказать, скромные похороны в Вене не должны составить
у вас неверное представление о популярности вашего отца.
Просто так было надо – я уже объяснил, почему. Зато,
например, в Праге мемориальная церемония собрала больше
четырех тысяч человек и принесла вдове немало пожертвований.
ФРАНЦ: Я знаю, с деньгами было плохо…
ПУХБЕРГ (вскакивая): Не плохо, а – неразумно. При таком
расточительном образе жизни их никогда не хватит. Вот вам
пример: 2 января 1793 года Свитен организовал первое
исполнение моцартовского «Реквиема» в пользу Констанции. Это
принесло ей больше 300 золотых дукатов или – по тогдашнему
курсу - 1350 флоринов. Огромные деньги! Так вот, уже в
начале февраля она говорила всем, что ей не на что кормить
детей. Так что при всем моем уважении к моему покойному
другу – так дела не делают. А у него ближе, чем я, друга не
было, это знают все, и ваша матушка тоже, только вслух не
говорят. Ну и ладно. Мне на этом свете много не надо.
(садится) У вас есть еще вопросы? А то я, знаете ли, что-то
устал немного.
ФРАНЦ: Клоссет считает, что папу затравили итальянцы своими
интригами.
ПУХБЕРГ: И правильно считает. А вы знаете, что постановка
первой оперы Вольфганга Моцарта «Мнимая простушка» не
состоялась именно из-за интриг итальянских композиторов в
Вене? О! Они всю жизнь ему исковеркали. Ваш дедушка Леопольд
Моцарт еще в марте 1786 года писал дочери… сейчас (ищет)
вот: «Сальери со своими приспешниками опять готов
перевернуть небо и ад, лишь бы только провалить постановку
«Женитьбы Фигаро». Вы хотите что-то сказать?
ФРАНЦ: Нет-нет, ничего. Продолжайте.
ПУХБЕРГ (встает, ищет): А вот что он мне, лично мне писал.
Сейчас найду. Ага, вот. Декабрь 1789 года. «Я Вас приглашаю,
Вас одного придти в четверг в 10 утра послушать короткую
репетицию моей оперы. Когда мы встретимся, я расскажу Вам о
заговорах Сальери, каковые, однако, уже полностью
провалились»…
ФРАНЦ: Какой лицемер!
ПУХБЕРГ: Не понял.
ФРАНЦ: Извините, это я про Сальери.
ПУХБЕРГ: Про убийцу? Как-то очень мягко вы про убийцу своего
отца.
Пауза.
ФРАНЦ: Вы уверены?
ПУХБЕРГ: Как в том, что все еще живу. Я не питаюсь слухами.
Да, именно Сальери отравил Моцарта. Ртутью.
ФРАНЦ: Пришел в гости и подмешал в пищу…
ПУХБЕРГ: Зачем? Не надо было ничего подмешивать, это
бульварный романтизм. Сальери просто угощал его особыми
конфетами - с ртутью. И все! Сначала начинки было немного. А
недели за три до смерти – сразу большую дозу. Свидетелей
этих угощений – половина Бургтеатра и добрая треть Вены. Но
когда все видят, мало кто придает этому значение. Франц, вы
побледнели. Вам нужно срочно выпить глинтвейна. Я не держу,
а направо за углом… найдете. Не бегите так быстро, там
ступеньки!
Франц убегает. Пухберг исчезают. Появляется Йозефина.
ЙОЗЕФИНА: Иногда мне становится очень страшно за него.
Кажется, что вот сейчас он делает что-то непоправимое,
что-то нелепое и глупое. Он как ребенок. Хотя все влюбленные
мужчины – и есть дети… Только не спрашивайте меня, как я к
нему отношусь. Я старше его. И я замужем. Я не знаю, что
будет дальше. Но я счастлива, что он у меня есть – мой
нелепый, мой талантливый, мой Франц Моцарт… Наверное, я
эгоистка. Но я не хочу его отпускать от себя.
Появляется Франц.
ФРАНЦ: Йозефина! Йозефина! Вы меня слышите?
ЙОЗЕФИНА: Франц, вы же знаете, что я всегда слышу вас, когда
вы этого хотите. Что-то случилось?
ФРАНЦ: Да. Случилось. Я хочу с вами попрощаться.
ЙОЗЕФИНА: Вы очень взволнованны. Что-то с мамой?
ФРАНЦ: Нет, пожалуй. Не с ней.
ЙОЗЕФИНА: Вы узнали правду?
ФРАНЦ: Да.
ЙОЗЕФИНА: Вам стало легче?
ФРАНЦ: Мне стало очень больно и очень легко. Легко, потому
что я знаю, что будет потом.
ЙОЗЕФИНА: Вы…
ФРАНЦ: Да. Теперь все узелки развяжутся. Как легко мне это
говорить!
ЙОЗЕФИНА: Кто это?
ФРАНЦ: Он. Он самый и есть.
ЙОЗЕФИНА: Сальери?
ФРАНЦ: Да. Подлый Сальери. Ужасный Сальери. Коварный
Сальери. Завистливый Сальери. Трусливый и лживый Сальери.
ЙОЗЕФИНА: Какое коварство! А ведь вы приехали в Лемберг с
его рекомендательным письмом. Он там писал — я помню:
«Предсказываю успех не меньший, чем его знаменитого отца».
Как же он мог? Франц, и что - нет сомнений?
ФРАНЦ: Сомнения есть, наверное, всегда. Но думаю, что в
глубине души я знал, что это именно так. Что я приеду и
найду подтверждение этим слухам. Много подтверждений.
ЙОЗЕФИНА: Что вы собираетесь делать?
ФРАНЦ: Собираюсь сказать вам, милая Йозефина, что по счастью
или нет, но я оказался однолюбом. И влюбился в вас, как
только увидел. На всю жизнь влюбился и даже, наверное,
больше того. Судьба дарила мне вас и мучила меня вами
постоянно. Мы были рядом, но словно на разных планетах. Мы
жили под одной крышей, но в разных судьбах… а-а, не важно.
Важно, что вы у меня есть. Что можно всегда с вами
разговаривать. Надеюсь, что и на том свете Бог не оставит
меня этой милостью. Я люблю вас, Йозефина, вы это знаете. Но
не знаете и не можете знать, насколько сильно я вас люблю,
насколько до безумия и самоотречения, само-отрицания…
ЙОЗЕФИНА: Франц, милый…
ФРАНЦ: Поздно, Йозефина. Все слова уже запоздали. Мы
прощаемся и прощаемся навсегда. Мое назначение – расставить
все знаки препинания в легендах о моем отце. Расставить их
по местам. У меня не могло быть своей судьбы. Но то счастье,
которое дали мне вы тем, что вы есть – это невозможно
измерить. Спасибо вам. Я люблю вас. Прощайте!
ЙОЗЕФИНА: Моцарт, подождите! Не уходите… Наверное я –
наказание ваша и ошибка. У вас еще все будет в жизни,
слышите меня? Я так хочу! Я хочу, чтобы вы жили и были
счастливы. Бросьте вы этого Сальери, он сам скоро умрет, не
надо. Не портите себе жизнь из-за него. Вас же посадят.
Уезжайте из Вены, куда угодно – хоть и к нам, во Львов. У
вас еще будет семья. Вас будет любить настоящая женщина,
ваша жена, у вас будут дети, у вас все будет!
ФРАНЦ: Спасибо, Йозефина. Теперь я вижу, что я вам не
безразличен. Мне приятно. Но я чувствую, что сколько бы мне
не отмерили прожить, я – последний в роду Моцартов. И ничего
с этим не поделать…
ЙОЗЕФИНА: Я не отпускаю вас!
ФРАНЦ: Вы не можете. Вы сейчас далеко, в Лемберге. А я – в
Вене. Вы сидите у себя дома. А я иду убивать Сальери.
Прощайте, Йозефина. Я люблю вас.
Франц и Йозефина исчезают.
Кладбище Святого Марка. Сторожка. Сторож и Сальери.
СТОРОЖ: Маэстро Сальери. Вы слишком прислушиваетесь к тому,
что говорят за вашей спиной. А я знаю, что добрее вас трудно
сыскать во всей Европе. Скольким вы помогли? Скольких вы
выучили совершенно бесплатно? А когда умер Глюк, кто взвалил
на себя всю заботу о его детях? Так что пейте чай и думайте
о хорошем.
САЛЬЕРИ: Я очень многим ему обязан. Если бы не великий
Виллибальд Глюк… Вы знаете, как он разыграл Париж? Ему
заказали оперу, а он предложил написать ее мне. Я написал.
Поехал в Париж с письмом от Глюка: мол, молодой композитор
был соавтором третьей части и уполномочен репетировать.
Премьера. Огромный успех. Все хвалят Глюка. И тут от него
приходит письмо: единственный автор оперы – Сальери. А уже
успех, публика уже рвет билеты зубами. Это был мой звездный
час, Генрих. Как я был счастлив тогда! Опера только в Париже
выдержала 127 представлений. В Париже, Генрих! Если можно,
передайте от меня Глюку низкий поклон.
СТОРОЖ: Ладно. (громко в небо) Маэстро Глюк! Надеюсь, вы
слышали? Вам поклон!
САЛЬЕРИ: Франц больше не приходил?
СТОРОЖ: Нет. Но думаю, что придет. Он очень хотел с Миллером
познакомиться.
САЛЬЕРИ: С кем?
СТОРОЖ: С моим пауком. Не все же мне здесь с покойниками
разговаривать? Хочется и с живой душой перемолвиться.
Хотите, Миллера позовем? Миллер!
САЛЬЕРИ (смеется): Может быть, мне тоже завести себе паука?
У меня ведь никого нет. Я несчастный старик, Генрих. Я
схоронил уже всех - жену, трех дочерей, сына. Больнее всего
было потерять моего мальчика, моего Алоиза. Ему было только
двадцать три… Уже пятнадцать лет прошло, а я все плачу по
нему…
СТОРОЖ: Крепитесь, маэстро. Жизнь испытывает нас по-разному.
Ладно-ладно, герр Сальери! Вы же были весельчак, вы были
неисчерпаемы на анекдоты, ваши шутки цитировала вся Вена!
САЛЬЕРИ: Все это далеко в прошлом. Мне пора собираться туда
– к Алоизу и Вольфгангу.
СТОРОЖ: Торопиться ни к чему.
САЛЬЕРИ: Скажите, Генрих, а что будет там?
СТОРОЖ: Там будет так же, как и здесь. Разницу между тем и
этим миром сильно преувеличивают. Господь сотворил сущее…
несколько по другим законам. Рай, ад, жизнь, смерть – это
просто наше недопонимание. На самом деле все – только разные
сочетания звуков. А в звуках вы должны хорошо разбираться.
Чем тяжелее звуки, тем они плотнее… Так и образуется
вселенная.
САЛЬЕРИ: С ума сойти…
СТОРОЖ (смеется): Ничего теория, а? Красивая, правда? То ли
я сам придумал, то ли мне кто-то рассказал – уже не помню.
Давайте еще чаю, господин придворный капельмейстер?…
САЛЬЕРИ: Бросьте, Генрих. Все эти почести ушли вместе с
эпохой Иосифа.
СТОРОЖ: Да, новый император Леопольд тогда, я помню, изрядно
все переворошил...
САЛЬЕРИ: Он словно мстил своему брату. Отменил все доброе,
что сделал Иосиф. Я сейчас даже не про музыку говорю, хотя
из музыкальной столицы мира Вена в одночасье – пфить и все!
– превратилась в самые мрачные задворки. Но мало того:
Леопольд вернул цензуру, восстановил крепостное право,
отменил знаменитый «толерантный патент» Иосифа о религиозной
терпимости, помните? И еще, еще, еще… об этом даже говорить
не хочется.
СТОРОЖ: Я помню все это…
САЛЬЕРИ: Генрих, мы жили при Иосифе как неразумные дети. У
нас были какие-то мелкие склоки, споры. Мы из-за мелочей
обижались на императора, хорохорились… А потом пришел
Леопольд и просто откачал нам воздух. Генрих, я знаю, что
такое катастрофа. Мой отец на торговле в один день потерял
все состояние, я помню. В 16 лет я осиротел. Но поверьте,
такого краха, как с приходом Леопольда, я не испытывал
никогда в жизни.
СТОРОЖ: Да ладно, уже столько лет прошло. Жизнь не стоит на
месте.
САЛЬЕРИ: Да-да, пора собираться. Генрих, милый, ведь я к вам
с большой просьбой.
СТОРОЖ: Все, чем могу, герр Сальери.
САЛЬЕРИ: Просьба деликатная, но по вашей части. Я чувствую,
что еще немного, и мы встретимся с вами по последнему
поводу.
СТОРОЖ: Вот вы опять… Чего вы на себя раньше времени?
САЛЬЕРИ: Генрих! Вот. Это мой «Реквием». Для себя. Я дописал
его шестнадцать лет назад. Я прошу вас. Пусть на моих
похоронах его исполнят. Мне не на кого положиться, Генрих.
Пожалуйста.
Пауза.
САЛЬЕРИ: Пусть не будет никаких речей и людей пусть будет
поменьше. Только «Реквием». Обязательно – «Реквием».
СТОРОЖ: Хорошо. Я сделаю это.
САЛЬЕРИ: Спасибо, Генрих.
СТОРОЖ: Только зря вы надеетесь, что будет мало народу. Мне
кажется, что за вашим гробом… извините, но вы сами завели
эту тему… так вот, за вашим гробом будет идти вся
императорская капелла в полном составе, все композиторы и
музыканты Вены, а простой публики сколько будет!
САЛЬЕРИ: Может быть, тогда они поймут, что я не мог отравить
Моцарта?
СТОРОЖ: Пустые надежды. Вы не можете победить миф. Миф
всегда сильнее правды. Еще несколько лет, и появятся
документы, свидетели, а главное – станет общим бесспорным
убеждением, что Сальери отравил Моцарта. Так и будет. Уж
извините.
На последней фразе незамеченным появляется Франц.
ФРАНЦ: Да, именно так: Сальери отравил Моцарта.
САЛЬЕРИ: Франц?
ФРАНЦ: А потом всю жизнь пытался оправдаться. Придумывал
всякие небылицы. Разыгрывал из себя заботливого учителя. Как
это низко!
САЛЬЕРИ: Мальчик мой, это неправда!
ФРАНЦ: Поздно. Я знал, я чувствовал, а теперь убедился.
СТОРОЖ: Кто вам сказал эту глупость? Посмотрите – Антонио
Сальери мухи не обидит, Миллер свидетель!
ФРАНЦ: Да, тихий, веселый, остроумный убийца…
САЛЬЕРИ: Никто не может бросать мне это обвинение.
ФРАНЦ: Даже сам Моцарт?
СТОРОЖ: Что вы сказали?
САЛЬЕРИ: Сам Моцарт?
Появляется Констанция.
КОНСТАНЦИЯ: Франц! Франц, что ты задумал?
ФРАНЦ: Мама… Мне бы очень не хотелось, чтобы ты была здесь.
Я намерен немного поговорить с синьором Сальери. С глазу на
глаз. Вот и все, собственно...
СТОРОЖ: А мы вам не помешаем…
КОНСТАНЦИЯ: Ты хочешь, чтобы мы вышли?
ФРАНЦ: Именно так.
КОНСТАНЦИЯ: Хорошо. Мы выйдем. Только пообещай мне… пообещай
мне...
СТОРОЖ: Что вы задумали?
САЛЬЕРИ (сторожу): Ну вот, Генрих… А вы говорили, что я
тороплю события. Ноты, пожалуйста, не потеряйте. Это
единственный экземпляр.
КОНСТАНЦИЯ: Я прошу тебя, Франц... Я умоляю тебя всем
святым…
ФРАНЦ (взрываясь): Святым? Чем святым ты можешь меня
умолять? Чем? Что у тебя осталось? Ты защищаешь убийцу
своего мужа! Ты – жалкая, мама, ты – Гертруда!
САЛЬЕРИ: Не смей обижать свою мать! Она – святая!
КОНСТАНЦИЯ: Пусть! Кричи на меня! Прокляни меня прямо
сейчас! Но только не делай этого... Прошу тебя… я на колени
перед тобой встану.
ФРАНЦ: Встань, мама! Он не стоит этого! Встань!!!
КОНСТАНЦИЯ: Неужели ты веришь? Неужели ты думаешь, что я
могла бы отдать тебя учиться к убийце твоего отца? Что бы ты
обо мне ни думал, но такое… Ведь я твоя мать!
САЛЬЕРИ: Перестаньте. Франц, ты хочешь меня убить? Я готов.
Я прощаю тебя.
СТОРОЖ: Все!!! Стоп!!! Стоп, я сказал!!! Хорошо… Идемте. Я
покажу вам, где похоронен Моцарт.
Пауза.
СТОРОЖ: Идемте, господа.
Сторож, а за ним как завороженные остальные, медленно идут
по сцене. Останавливаются.
СТОРОЖ: Вот здесь он лежит, Вольфганг Амадей Моцарт. Здесь.
Пауза. Звучит музыка. Констанция медленно оседает – теряет
сознание.
САЛЬЕРИ: Констанция!
Все трое кидаются к ней. Сторож поднимает ее на руки.
СТОРОЖ: Она почти не дышит.
ФРАНЦ: Мама! Мамочка! Не надо, мама… Позовите врача!
СТОРОЖ: Не беспокойтесь. Тут часто теряют сознание. Я знаю,
что делать. Не беспокойтесь.
САЛЬЕРИ: Франц, Генриху можно доверять.
Сторож уносит Констанцию. Появляется Моцарт.
САЛЬЕРИ (Францу): Как же получилось, что вы поверили?
ФРАНЦ: Письмо отца. Я взял его у Пухберга.
Франц отдает Сальери письмо.
САЛЬЕРИ: Это копия. Пухберг конечно же сделал копию.
(читает) «я расскажу вам о заговорах Сальери, каковые,
однако, уже полностью провалились»… (Моцарту) И ты это
написал?
МОЦАРТ: Ну, написал. Я был на тебя зол. Не помню из-за чего.
Ты же знаешь, какой я резкий. Помнишь, я на репетиции
чембало разбил? Просто в щепки! Не сердись, Антонио. Мне
нужны были деньги, надо было чем-то заинтересовать Пухберга.
Кстати! Я точно помню, что ничего ему так и не рассказал
тогда. Господи! Да мало ли чего доброго один музыкант может
сказать в сердцах про другого! Если по каждому такому случаю
хвататься за пистолет, в Европе через полвека останутся
только трубадуры, цыгане да шарманщики… Не сердись, Сальери…
САЛЬЕРИ (усмехаясь): Весьма символично…
МОЦАРТ: Что именно?
САЛЬЕРИ: Что меня сейчас убьет твой сын. Прямо на твоей
могиле.
МОЦАРТ: Этого нельзя допустить, Антонио! Ты должен что-то
сделать. Расскажи ему все. Расскажи, как было.
САЛЬЕРИ: Боюсь, уже поздно… Он не поверит.
МОЦАРТ: Боюсь, у нас нет другого выхода. Расскажи…
САЛЬЕРИ (Францу): Хочешь знать, как умер твой отец, а
Сальери вместе с ним не умер?
ФРАНЦ: Не понял вас.
САЛЬЕРИ: Франц, ты – первый, кому я это расскажу. И,
наверное, последний. Версий смерти Моцарта много. Мой
рассказ можно считать еще одной версией. Как хочешь. Столько
лет мне хотелось выговориться этой историей! Но даже стенам
своего кабинета, своему клавесину и ночному одиночеству я не
решался довериться. Слушай, Франц.
20 февраля 1790 года скончался император Иосиф Второй
Австрийский. Как оказалось, вместе с ним скончался золотой
век венской музыки. Леопольд, его брат, взошел на трон с
убеждением, что крестьянин с плугом гораздо полезнее любого
композитора. Он вообще считал музыку и искусство вредным
излишеством. И тут же начал все душить. Был отстранен от дел
Ван Свитен. Убрали директора Придворного театра Розенберга.
И так далее, и так далее. Должности сокращали. Денег не
платили. Музыканты начали просто голодать. Я подал прошение
об отставке с поста придворного капельмейстера. Но мне не
соизволили вообще ответить! Словно меня не существует. Это
было красноречиво… Моцарт от отчаяния подал просьбу -
назначить его без жалования помощником к постаревшему
капельмейстеру Соборной церкви… Ответа высочайше не
последовало. В общем, музыкальная столица мира начала
умирать. Стало казаться, что и во всем свете интерес к
музыке резко падает. Что все идет к полнейшему забвению.
Сколько мы говорили об этом с Моцартом! Сколько возмущались!
Думали, думали - что можно сделать? И мы – два наивных
человека – придумали. Мы решили, что путем самопожертвования
заставим мир содрогнуться. Что если два композитора – самый
гениальный (это, конечно, Моцарт) и самый признанный
(каковым, безусловно, при Иосифе был Сальери) – уйдут из
жизни с призывом на устах и с великим музыкальным
завещанием, тогда народы Европы осознают, что такое
подлинное величие и что такое настоящая музыка. Мы решили
так: напишем вместе великий «Реквием», составим завещание и
умрем. Нет, нас не устраивало самоубийство. Это должна была
быть особая форма спланированного ухода. Моцарт все узнал у
Клоссета. Мы приготовили напиток забвения и стали писать
«Реквием». Но вмешался рок. Моцарт заболел и ему с каждым
днем становилось все хуже. А «Реквием» мы писали медленно,
он очень тяжело создавался, словно не хотел отпускать нас на
тот свет.
ФРАНЦ: А как же «черный человек» от графа Вальсега Цуппаха?
САЛЬЕРИ: Черный человек? Таинственный заказчик «Реквиема»?
Это Вольфганг придумал, чтобы придать нашей затее побольше
зловещности… Хотя куда больше? Он его придумал, но мы так и
не решили до конца… не успели решить, что нам с этим «черным
человеком» делать. Цуппах возник гораздо позже. Он просто
решил вместе с «Реквиемом» купить себе место в истории. И
ведь купил! Не было никакого черного человека – ни от
Цуппаха, ни от родственников Потемкина. Да Бог с ним. Не в
этом дело. «Реквием» должен был стать реквиемом и по двум
композиторам, и по самой эпохе… Может быть, поэтому он так
трудно рождался. А Моцарт с каждым днем становился все
слабее. И наконец мы назначили решающий вечер…
Кабинет Моцарта. Моцарт в кресле с повязкой на лбу и кипой
нотных страниц в руках. На столике – два бокала. Приходит
Сальери.
МОЦАРТ: Здравствуй, Антонио. Мне сегодня лучше.
САЛЬЕРИ: Пальцы болят?
МОЦАРТ: Болят, но перо держать могу.
САЛЬЕРИ: Ты уже приготовил напиток?
МОЦАРТ: Только не торопись пить, у нас полно работы. Мы
должны сегодня собрать «Реквием» и дописать переходы.
САЛЬЕРИ: Да-да, конечно.
Моцарт перебирает листы. Звучат соответствующие отрывки из
«Реквиема».
МОЦАРТ (перебирая): Нет! Здесь надо вот так!
Моцарт пишет торопливо ноты. Звучит сочиняемая им музыка.
Дописав лист, он отдает его Сальери.
МОЦАРТ: Посмотри, как тебе?
Сальери смотрит. Та же музыка звучит более богато
оркестрована.
САЛЬЕРИ: Это гениально!
Моцарт пишет еще. Торопится. Еще. Торопится. Сальери
приносит ему воды. Тот пьет.
МОЦАРТ: А ты написал, что должен был?
САЛЬЕРИ: Написал. Но порвал. Мне не понравилось.
МОЦАРТ: Ты всегда был слишком суров к себе, Антонио. Потомки
этого не оценят.
САЛЬЕРИ: И это говорит мне Моцарт!
МОЦАРТ: Антонио. Помоги мне.
Моцарт встает, подходит к столику с бокалами, берет в каждую
руку по бокалу.
МОЦАРТ: Принеси мне, пожалуйста, воды.
Сальери уходит за водой. Моцарт из одного бокала переливает
в другой, ждет, чтобы стекли все капли. Приходит Сальери.
САЛЬЕРИ: Вольфганг, что ты делаешь?
МОЦАРТ: Ничего особенного. Я слегка подкорректировал финал.
За наш «Реквием»!
Моцарт выпивает из бокала, потом оба бокала разбивает.
САЛЬЕРИ: Что ты наделал?!
МОЦАРТ: Антонио, у меня больше нет сил. А ты… ты должен
закончить «Реквием» и рассказать всем, как это было и почему
мы решили так поступить. И там уже твое дело – хочешь, тоже
выпьешь яду. Но уходить сейчас вместе, когда «Реквием» еще
не закончен…
САЛЬЕРИ: У меня не хватит таланта!
МОЦАРТ: Хватит. Сальери очень талантливый композитор. Уж
мне-то поверь, я мало о ком говорю такое. Обещай мне… Темно
что-то стало. Помоги мне сесть…
Сальери кидается к Моцарту, но тот падает, Сальери
склоняется над ним.
САЛЬЕРИ: Моцарт! Моцарт!
Сальери встает. Моцарт исчезает.
САЛЬЕРИ (Францу и в зал): Он умер и все пошло не так. Ноты
оказались у Констанции и она отдала заканчивать «Реквием»
Зюсмайеру. Что было вполне логично. Тогда я начал писать
новый «Реквием». А потом распустили слух, что это я отравил
Моцарта. А потом неожиданно умер император Леопольд. И я со
всей этой историей выглядел бы просто смешно. Более того:
расскажи я правду, люди бы думали, что я оправдываюсь. И
тогда Вольфганг сказал мне: да и пусть. Пусть будет как
будет, Антонио. Не мешай истории в ее заблуждениях. И мне
осталось доживать так, как я и доживаю… Вот и все…
Звучит музыка Моцарта. Все громче. Появляется Констанция и
выходит на авансцену. Вокруг нее в отдалении и невидимые ею
— Моцарт, Франц, Сальери… Где-то на середине ее монолога
появляется Сторож, которого она тоже не замечает. Все они
слушают ее монолог.
КОНСТАНЦИЯ (с листом бумаги в руке): Мы с Вольфи всю жизнь
переписывались. Я и сейчас ему иногда пишу. Только посылать
некуда, и я их жгу. Напишу, прочитаю, поплачу и сжигаю. Муж
делает вид, что не замечает. Если бы вы только знали, как я
была счастлива с Моцартом! Как я его люблю! У меня с ним
была — жизнь, мы были нищие, но нам было хорошо. А после
него – доживание. Один день с Вольфи – это больше, чем год
без него. Нам было так весело! Зимой, когда дома не было
дров, мы танцевали, чтобы согреться. Танцевали… танцевали…
(напевает и вальсирует) А еще устраивали у себя балы по
подписке… кавалеры платили по два гульдена. С шести вечера и
до семи утра. И никто не уставал! Все с восторгом говорили:
Моцарт, Моцарт! Он был неподражаем, мой Вольфи…
Я ведь до сих пор, когда просыпаюсь, ищу глазами записку от
него… Ему Клоссет для здоровья прописал конные прогулки по
утрам. Он тихо-тихо собирался, уходил и обязательно писал
мне что-нибудь нежное. Да одна такая записка стоит больше,
чем… (всхлипывая) И эти идиоты говорят, что я его на себе
женила! Он бы их всех смычком поубивал за такое! Он любил
меня. Я знаю, он и сейчас меня любит…
Когда я болела, он ставил свой стол прямо к моей кровати и
работал, писал музыку. Стоило мне пошевелиться, он
спрашивал, что принести, чем помочь… Вы же знаете, он писал
музыку сразу начисто. Ему для этого клавесин был не нужен.
По много дней он работал тихо-тихо рядом со мной. А я глаза
прикрою, как будто сплю, и смотрю на него, смотрю…
(всхлипывая). Он такой красивый, такой упрямый… Писал мне:
«Будь всегда моей Констанцией как я вечно буду твой Моцарт».
Нет, ничего, я уже почти не плачу, не то что раньше… Но мне
трудно, поймите. Однажды он написал мне: «Я слишком привык к
тебе и слишком люблю тебя, чтобы мог долго быть с тобой в
разлуке»… А я с ним в разлуке уже столько лет! Я бы хотела
любить его меньше…
(плачет) Господи, за что!? За что, Господи, ты дал ему это
наказание – талант?! Зачем он ему? Зачем он нам? Я же люблю
его не за эту музыку. (кричит) Будь она проклята, эта
музыка! Чем же мы провинились? Почему нельзя было просто…
просто жить, просто любить друг друга, просто растить детей…
Вольфи так любил наших мальчиков… (плачет)
Ничего, я сейчас успокоюсь. Все говорят: твой муж гений!
Твой муж лучший композитор Европы! Неужели не понятно, что
мне это совершенно не важно. Мне важно, чтобы он был рядом
со мной, потому что я его люблю. Кем бы он ни был. Я бы тоже
хотела как вы восхищаться музыкой Моцарта в театре, а потом
приходить в свой дом, где тепло, где дети и муж, и где все
хорошо… И не знать этих мук, этого горя… Если бы не музыка,
он бы так рано не ушел от меня.
(кричит) Это музыка его погубила! Музыка!
(спокойнее) Такая нежная и светлая, но это она выгрызла его
всего изнутри… Я не хотела делить моего Вольфи с музыкой. Но
я ничего не могла с этим поделать, ничего…
И знаете что? Вместе с ним умерло во мне почти все. Я почти
перестала чувствовать. Я только делаю вид, что живу. Я и
замуж за Ниссена – он хороший человек, Моцарта просто
боготворит – замуж за него вышла полуживой. Столько раз
писала Вольфи, объясняла, что не могла оставаться одна. Всем
говорила, что Моцарт понял бы меня и простил. А на самом
деле я не знаю, простил ли он меня за это. Не знаю.
Вдалеке бьют часы. Приглушенно звучит музыка Моцарта.
КОНСТАНЦИЯ: Всякий раз когда слышу музыку – любую музыку –
пугаюсь. Мерещится, что это мои похороны, которые очень
затянулись.
Музыка громче. Моцарт начинает ею дирижировать – музыка
становится еще громче, еще, она уже давит… По жесту Моцарта
резко прерывается.
МОЦАРТ (про музыку): Когда сочинял, мне эта мелодия меньше
нравилась. А сейчас ничего. (в зал) Вообще, должен вам
сказать по секрету, я свое значение как композитора с годами
осознаю все больше и больше. (Констанции, она его не слышит)
Станци! Объясни мне – как?… Как после меня можно было за
какого-то выйти!?.. Успокоиться? Понять? Простить? Все эти
слова никакого отношения к нам не имеют. У нас с тобой -
другое. Я ничего тебе не скажу, Станци. Это твой выбор. А я
промолчу. Я не облегчу тебе душу ни осуждением, ни
прощением… Так-то вот. Хотя я знаю, знаю, знаю, что дал тебе
не лучшую жизнь. Как и себе…
Вся моя жизнь прошла — один на один с нотным листом. Ноты в
голове толкаются, давят друг друга, стучатся в висках… И
надо скорее выплеснуть их на бумагу, разгрузить свою
несчастную голову. А денег нет, а заказчики торопят… Скоре,
скорее! Зажигаешь всего одну самую дешевую свечу, чтобы
экономить. Я же половину музыки написал почти на ощупь, по
ночам, вы этого не знали? Ни еды, ни прислуги, ни денег. И
только одно развлечение – работа. Ну, иногда премьера – это
хорошо. Или бал-маскарад. Или бильярд – как я люблю… любил
бильярд! Но в любом состоянии, что бы я ни делал, у меня в
голове всегда шла работа, всегда звучала музыка. Это сильно
изматывало…
Я не жалуюсь. Я люблю писать. Это высшая форма свободы!
Никто и никогда не может быть так свободен как композитор,
сочиняющий музыку!
Но эта свобода дорого стоит. Из-за нее я плохо знаю, что
такое жизнь. У меня не было детства. Сколько помню себя, я
занимался музыкой. Я не знаю, что такое играть и драться с
мальчишками. Ловить рыбу. Лазать по деревьям. Воровать
яблоки. Я ничего этого не знаю! У меня на всю мою короткую
жизнь была только одна музыкальная каторга! И все… Нет, я не
жалуюсь. Просто обидно, когда в очередной раз слышу про
«солнечного Моцарта», «парящего мальчика», «божественного
вундеркинда»…
Столько лжи, столько сплетен про меня… Что при жизни, что
сейчас. А уж про смерть мою…Франц! (Франц его не слышит!)
Сальери меня не убивал… (громче) Сальери меня не убивал!
(еще громче, но Франц все равно не слышит) Сальери меня не
убивал!!!
ФРАНЦ (Сторожу): Генрих, вы тоже считаете, что Антонио
Сальери не убивал моего отца?
СТОРОЖ (Францу): Он этого не делал.
ФРАНЦ (Сторожу): Тогда почему эти слухи? Почему именно
Сальери – ведь в городе было много композиторов? Почему?
СТОРОЖ (Францу): Этого я не знаю. Меня самого удивляло:
вдруг в одночасье как змеи поползли по улицам слухи…
(Сальери) Извините, герр Сальери, многие поверили и верят до
сих пор.
ФРАНЦ: Вряд ли случайность. Кто-то за этим стоит. Маэстро
Антонио, может быть, кто-то из ваших врагов? Как вы
считаете?
Пауза.
САЛЬЕРИ: Простите меня…
СТОРОЖ: Бог с вами, герр Сальери, за что вас прощать?
Пауза.
САЛЬЕРИ: Простите меня. Это я.
СТОРОЖ: Что – я?
САЛЬЕРИ: Это я распустил слух, что Моцарта отравил Сальери.
Пауза.
СТОРОЖ: Мы все правильно расслышали?
САЛЬЕРИ (громче): Это я распустил слух, что Моцарта отравил
Сальери.
МОЦАРТ: Антонио, не наговаривай на себя!
КОНСТАНЦИЯ: Вы? Зачем?
СТОРОЖ: Я не могу в это поверить…
ФРАНЦ: Зачем?
Пауза.
САЛЬЕРИ: Мне очень стыдно. (пауза) Это было минутное
малодушие, которое испортило мне всю жизнь, старому дураку.
Пауза.
СТОРОЖ: Этого не может быть. Герр Сальери. Вам еще рано в
сумасшедший дом.
САЛЬЕРИ: Я расскажу. Не перебивайте. Дня через три после
похорон я бродил по Вене.. бродил сам не свой. Зашел в
какую-то полутемную харчевню, что-то заказал, выпил. Ко мне
подсел подвыпивший мужчина, представился газетчиком. И стал
рассказывать, что вот умер известный композитор Моцарт и
явно там не все чисто. Так и сказал «явно не все чисто». И
меня как молнией прошибло: и через сто, и через двести, и
через триста лет Моцарта будут помнить. А Сальери, скорее
всего, забудут. Я останусь одним из окружения великого
Вольфганга Амадея. И я тогда решил… даже не решил, а как-то
интуитивно выпалил: «его отравил композитор Сальери, я это
наверняка знаю». Сам не понял, почему так сказал. И быстро
ушел. Уже по дороге, немного успокоившись, подумал: и
хорошо, пусть будет этот чудовищный слух, который потом
опровергнут. И в истории я навсегда останусь рядом с
Моцартом. Будут говорить: умер великий Моцарт, а в его
смерти незаслуженно обвиняли его друга – композитора
Сальери. Дурак, даже порадовался тогда своей хитрости…
(Моцарту) Прости меня, Вольфганг…
Пауза.
САЛЬЕРИ (Моцарту): Прости меня, Вольфганг… (Францу) Прости
меня, Франц. (Констанции) Констанция, прости. (в зал)
Простите меня все…
Пауза.
МОЦАРТ (подходит к Сальери, обнимает его): Ничего. Ты уже
сам себя наказал — Сальери-бонбоньери, несчастный убийца
великого Моцарта. Неужели ты думаешь, что все это наделал
ты? История – жадная тварь. Ей нужны кровавые развязки. Ей
не важно, Моцарт отравил Сальери или Сальери отравил Моцарта
— она получила эффектную легенду и зубами будет держаться за
нее. И мы с тобой ничего не можем с этим поделать. Мне не за
что тебя прощать, Сальери. Ты ни в чем не виноват. Все.
Забыли. Как мы говорили с тобой? Музыка превыше всего!
Музыка!
Моцарт вручает Констанции, Францу, Сальери и Сторожу
дирижерские палочки и начинает дирижировать невидимым
оркестром. Музыка все увереннее. Все дирижируют. К ним
присоединяются все остальные участники спектакля.
САЛЬЕРИ: Стойте! Стойте!!! Перестаньте!!! Тише!!! Так
нельзя! (он останавливает и актеров, и музыкантов, и
публику) Так нельзя…
МОЦАРТ: В чем дело, Антонио?
САЛЬЕРИ: Ведь это… неправда. Я не хочу, чтобы так… Неправда.
Это неправда, понимаете? Я не хочу, чтобы Сальери остался в
истории малодушным идиотом, хуже Герострата… Чтобы говорили,
что тот ради известности хотя бы спалил храм, а у Антонио
Сальери нашлось силенок только оговорить себя, что он убил.
Нет, друзья мои! Сальери – не жалкий и беспомощный. Все было
иначе!
СТОРОЖ: Герр Сальери!
МОЦАРТ: Антонио, я тебя опять не понимаю…
САЛЬЕРИ: Подождите! Сейчас я скажу всю правду… Скажу.
Слушайте…
Пауза.
ФРАНЦ: Трудно сознаться?
САЛЬЕРИ: Перестань, Франц, я не убивал твоего отца, неужели
ты не понял? Я не убивал. Но я все придумал. Про харчевню,
про журналиста, про свою минутную слабость… это все
неправда.
ФРАНЦ: Кто же тогда распустил эти слухи?
САЛЬЕРИ: Я.
МОЦАРТ: Антонио, черт тебя подери, ты с нами играешь как
кошка с мышками!
САЛЬЕРИ: Франц, я не убивал твоего отца. Но я не случайно, а
совершенно осознанно распускал слух, будто Моцарт был
отравлен завистливым Сальери… Специально, понимаете? И я
добился своего: каждая собака в Европе теперь знает это. И
это будут помнить всегда! Гениальный Моцарт и завистник
Сальери! Я сделал это! Специально. Друзья мои, ведь Моцарта
могли забыть, как забыли десятки достойных композиторов и их
музыку. Я мучался, я думал, что сделать, чтобы с музыкой
Моцарта этого не случилось. И я понял, что нужно
пожертвовать собой…
СТОРОЖ: Герр Сальери…
САЛЬЕРИ: Дайте договорить! Да, только пожертвовав собой,
тем, что дороже жизни – репутацией пожертвовав, я смогу
обеспечить Моцарту \=\\\\\\\\\ светлое место в веках. То
место, которого он, безусловно, заслуживает. Я назвал себя
убийцей, чтобы ты, Вольфганг, стал бессмертен.
Пауза.
САЛЬЕРИ: И я хранил это в себе, потому что проговориться
означало крах всему. Мне плюют в след, обходят стороной, не
подают руки, а я улыбаюсь в душе – хорошо… Они не знают, что
это - мой триумф. . Я ни на секунду не пожалел. Ни на
секунду… Когда умру, будет еще хуже… Но и из могилы я буду
радоваться каждому худому слову в свой адрес. Это мой с
Богом уговор… Ради тебя, Вольфганг…
Пауза. Моцарт подходит к Сальери и обнимает его.
МОЦАРТ: Антонио, ты — дурак. Самоотверженный
самопожертвенный дурак. Ты что, не веришь в мою музыку?
САЛЬЕРИ: Нет-нет, что ты! Музыка гениальная. Я верю в твою
музыку. Но я не верю в людей. Давно уже не верю…
Пауза.
СТОРОЖ: Извините, герр Сальери… зря вы так. Даже моему пауку
Миллеру обидно слышать. Потому что он верит в людей. Если бы
не верил – никогда бы не стал плести свою паутину в доме. А
музыка? Вы же видели, как она тянется ручонками к людям…
Музыка живет, только когда ее слышат.
Звучит музыка Моцарта.
МОЦАРТ: Да-а… Хорошая музыка… Нет, правда — очень хорошая. Я
написал. Теперь можно просто наслаждаться музыкой. (с
улыбкой) Все неожиданности, связанные с моей кончиной, уже
позади… Музыка, господа!
СТОРОЖ: Кхе-кхе… Мне бы не хотелось, но придется сказать…
МОЦАРТ: Как? Это еще не все?
СТОРОЖ: Нет, герр Моцарт. Далеко не все…
МОЦАРТ: О Боже!
СТОРОЖ: Например, из этой земли извлекут некий череп,
который… в общем, скажут, что это череп Моцарта.
МОЦАРТ: Мой череп!?
СТОРОЖ: Я не знаю, ваш или не ваш это будет череп… Но многие
поверят. И даже перевезут его в Зальцбург, в ваш музей.
МОЦАРТ: Какое свинство! Мой череп, который верно служил мне
всю жизнь, кто-то будет брать в руки… бр-рр! Нет, я этого
так не оставлю!
СТОРОЖ: Маэстро, я вас умоляю!
МОЦАРТ: И не надейтесь! Пусть только попробуют взять мой
череп! Я тогда… Я буду на всю Вену клацать челюстью… вот так
(клацает). А еще буду кусать их… Вот так!
Моцарт хватает руку Констанции и кусает ее за палец.
Констанция резко вскрикивает. Все невольно улыбаются. Моцарт
заливисто смеется.
КОНСТАНЦИЯ: Вольфи, как ты можешь этим шутить?
МОЦАРТ: Знаешь ли, Станци… Так получилось, что я могу шутить
только тремя вещами. Своей жизнью. Своей смертью. Своей
музыкой. Хотя нет, это неправда. Музыкой я шутить не могу.
Музыка превыше всего! (обращаясь ко всем) На чем мы
остановились? С пятого пункта, пожалуйста…
Моцарт взмахивает палочкой. Возникает музыка. Моцарт
приглашает и других участников спектакля присоединиться
дирижировать невидимым оркестром. Музыка все увереннее. Все
дирижируют.
КОНЕЦ