Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович

Действующие лица:

Пульхерия Ивановна, 55 лет.
Афанасий Иванович, 60 лет.


Гостиная. Огромный обеденный стол, накрытый вышитой по-малороссийски скатертью, вокруг стола — шесть-восемь коренастых стульев с высокими резными спинками. Комоды. Горки с посудой. Глубокое кресло. Бок печи. Гигантское старинное зеркало. Картины на стенах. Два окна, выходящие одно — в сад, другое — во двор. Множество сундучков, саквояжиков, пуфиков, ящичков, коробочек, футляров, цветов в горшках, пустых горшков и т.д. Всего этого такое обилие, что трудно понять, находится оно в некой системности или же, наоборот, в необоримом беспорядке. В первом действии Пульхерия Ивановна беспрестанно занята перестановками, перекладыванием, перегруппированием этого мелкого и среднего имущества… Она что-то приносит, уносит, переносит, перекладывает, открывает, находит там радостно, или же, наоборот, не находит и несколько по-детски досадует то ли тому, что запамятовала, то ли обижаясь на вещи, которые вздумали играть с ней в прятки… Все это — параллельно действию и тексту.

Сцена долго пуста. Слышен скрип двери. Входит Пульхерия Ивановна с тарелками стопочкой в руках. Расставляет тарелки на столе.

ОНА (полюбовавшись расстановкой тарелок): Нет, не так. Пусть уже Афанасий Иванович сядет напротив меня (переставляет тарелки). А Марию Ивановну посадим сюда и рядом с ней — сынка ее, супротив окна в сад. Пусть на яблони и сливы наши любуется. (сама любуется) Яблок-то сколько в этом году, Господи спасибо! Деревья от тяжести ломятся… Не знаем, куда девать… Хотя ведь какая была засуха? Месяца с полтора дожди не шли… Надо будет Никоше пирогов с яблоками напечь. Разве в Петербурге его кто такими пирогами угостит? Откуда!

Пульхерия Ивановна отходит от стола и оценивает расположение тарелок как бы со стороны. Остается недовольна.

ОНА: Нет. Нехорошо. (решительнее) Нехорошо. Афанасию Ивановичу будет далеко слушать. Он же всегда расспрашивает. Ему же очень важно знать, как там и что… Кто ни заедет, хоть и самый разобыкновенный сосед-помещик, а уж Афанасий-то Иванович его и так расспросит, и эдак, и о том, и о третьем… Я говорю: Афанасий Иванович! Дайте же вы гостю хоть покушать-то спокойно… Он ведь — посмотрите, будьте любезны — пулярку не доел, гуся пощипал только, а ушица простыла совсем и расстегаи нетронутые лежат… Про заячьи потрошки и говорить нечего, а уже пора и горячее нести… А он мне: Пульхерия Ивановна, что вы, я же не как-нибудь, а потому что мне пренепременнейше надобно знать. Я всего один вопросик только… (размышляет над тарелками) А ежели вот так?… (переставляет тарелки, прислушивается) Все спрашивает, да с таким интересом… Ведь Афанасий Иванович не как другие — только для вида спросют про дела, да про здоровье, кто жив, али кого Господь уже прибрал, а сами сидят зевают, рта не перекрестивши… Не-ет! Уж как мой Афанасий Иванович спрашивает — совсем другое дело. Такое участие сердечное проявляет… (прислушивается, сама себе) Нет, померещилося… Такого слушателя, как Афанасий Иванович, до сАмого Киева не найти... а может, и до самогО Петербурга. Батюшка Прокоп, что в церкви Николы Диканьского, говорит: «Афанасий Иванович, как вы умеете слушать — это великий талант Господь вам дал».

Придирчиво смотрит на тарелки.

ОНА: Или лучше вот так?

Переставляет тарелки, прислушивается…

ОНА: Что же это Афанасий Иванович все не едет и не едет? До Васильевки рукой подать, кони хорошие… К обеду, сказал, буду обязательно, а тут уже скоро ужин накрывать… Не случилось ли чего дорогой?…

Долго и пристально вслушивается…

ОНА: И кошечка моя второй день куда-то запропастилася…

Вслушивается.

ОНА (в сердцах): Уох, грехи мои тяжкие, ну что он не едет-то!?..

Пульхерия Ивановна подходит к окну, что выходит во двор, открывает его со скрипом, кричит во двор…

ОНА (кричит): Ничипор! Ничипор, чтоб тебя!… Ничипор! (тише) Ничипор, беги на бугор, посмотри — барин не едет ли? Да обуйся — там, поди, крапива в пояс…

Пульхерия Ивановна возвращается к столу, некоторое время молча и бессмысленно теребит тарелки, скатерть… какой-то сундучок переставила, потом вернула на место…

ОНА: Не надо было его отпускать одного. Чуяло мое сердце… У него, наверное, коляска сломалась. Или разбойники напали… В том году, сказывали, купца полтавского прямо у реки камнем по голове, а потом тот же камень на шею — да в воду. Или в Сорочинцах на ярмарке, Лиза Манилова мне говорила, цыгане увели у бабы мужика и продали в турецкий плен. (пауза) Разбойников-то нынче… только в лес зайди — за каждым дубом капитаны копейкины… Они же его… Они же с ним… Ведь Афанасий-то Иванович у меня — о сю пору будто ребенок, наивный да доверчивый. Как он теперь лежит в лесу один, убиенный? (всхлипнула)… И ни пообедать не успел, ни причаститься... А что им? Эти разбойники — они и Бога не боятся, и черт у них — за товарища. А кто с нечистым познается, так ить… (зовет) Кис-кис-кис! Кис-кис-кис! (сокрушенно) И кошечки нет. (зовет) Кис-кис-кис! Кис-кис-кис! (на тарелки) Нет, эдак у меня гости голодными уедут, потому что если здесь поставить поросенка, а тут вот галушки, то до половины блюд и не дотянуться… (прислушалась, всхлипнула) Как же теперь гостей без Афанасия Ивановича принимать? Я же и спросить толком не знаю как. И кому интересно с глупою старухой беседовать? Ах, Афанасий Иванович, Афанасий Иванович… Уж я вам скажу, уж я вам все скажу!

Пауза. Пульхерия Ивановна занята мелким хозяйством. Внезапно замирает, прислушивается… Всхлипывает… Находит платочек, сморкается, вытирает глаза…

ОНА (сквозь слезливость): Поехал Марью Ивановну с сыном в гости позвать. Сын из Петербурга к мамочке на именины приехать должен. Вот и решили мы с Афанасием Ивановичем… Оставил меня одну на этом свете. (прислушивается) Не слышно. (прислушивается) Вон, опять ничего не слышно. Нет, точно — пропал мой любезный Афанасий Иванович, как есть пропал.

Подходит к окну. Долго всматривается.

ОНА (кричит в окно): Ничипор! Ничипор! Куда ж ты задевался? Ничипор!

Входит Афанасий Иванович с букетиком полевых цветочков и в прекрасном расположении духа. Видит супругу, на цыпочках отыскивает нечто вроде вазы, ставит букетик в вазу на стол, берет с комода большого формата «амбарную» самосшитую многолетне-потрепанную тетрадь (для домашних записей). Садится, закидывает ногу на ногу, надевает очки и нарочито делово перелистывает ее, ожидая быть внезапно замеченным. Но Пульхерия Ивановна никак не дает себе труда его заметить.

ОНА (кричит в окно): Ничипор! Ничипор! (сама с собой) Совсем распустился народец-то! Гляньте! Барина разбойники умучили, а ему хоть бы что — он по своим делам утекши… (в окно) Ничипор! Ничипор!
ОН: Кхе-кхе… А что, Пульхерия Ивановна…
ОНА: Ой…

Пульхерия Ивановна, услышав за спиной голос супруга, каменеет лицом в окно, глаза и рот ее распахиваются размером с амбар.

ОН (деловито, очки на носу, листая тетрадь): Вот я и говорю — а что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь? Так, на скорую руку, пока ужинать не подали …

Пульхерия Ивановна отвечает автоматически, не выходя из своего внезапного столбняка, и все так же спиной к мужу…

ОНА: Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? Разве коржиков с салом? Или пирожков с маком? Или, может быть, рыжиков соленых?
ОН (играя в солидность, как он ее себе представляет): Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков… Велите принесть, любезная Пульхерия Ивановна. А то с дороги в животе крутит, словно какая метель в безбожную ночь…

Пульхерия Ивановна, не без глубокого вздоха покинув свой столбняк, медленно поворачивается и видит мужа — вполне живого, в очках и с тетрадкой. Супруги смотрят друг на друга, словно давно не виделись. Только она — с удивленной радостью, а он — с не менее удивленным недоумением. Немой взгляд подзатягивается…

ОН (прерывая неловкую паузу): Пульхерия Ивановна… А на природе-то как хорошо! Я вам цветочков набрал…
ОНА: А как же разбойники?
ОН: Какие разбойники? Бог миловал, у нас в уезде разбойников отродясь не было…
ОНА: Ну да, ну да… Я так и думала… (машинально перебирая коробочки) Где же это, царица небесная? Да где же ж? (как бы объясняя Афанасию Ивановичу) Где-то у меня зеленая лента… Атласная… Так она мне нужна… Тут нету… И тут тоже…
ОН: Пульхерия Ивановна!
ОНА: Ленточку надо мне… уж как надо, и сказать не могу… Где же она, нехристя такая?
ОН: Ленточка?
ОНА: Ленточка-ленточка… Уж так нужна. Весь день ищу. Вы не видали, куда она могла задеваться?
ОН: Может, разве, на комоде посмотреть? Или завалилась куда?…
ОНА: Вот то-то ж и я — ищу-ищу ее…

Как под гипнозом, Афанасий Иванович начинает помогать супруге искать ленточку. Оба подчеркнуто, усиленно как-то озабочены поисками, словно это и впрямь важнейшее дело…

ОН: Тут не видно… А под комодом?… (с пола, буквально стоя на коленях): Пульхерия Ивановна! Вы про коржики с салом говорили…
ОНА (взрываясь): Креста на вас нет, Афанасий Иванович! Ни стыда вы не знаете, ни сострадания!
ОН: Пульхерия Ивановна…
ОНА: Тридцать лет вместе прожили, а меня не жалеете! Удар ведь едва не хватил. Вот ей-ей — еще бы вы с полчаса не появились, и меня бы на этом свете уже никто бы не сыскал. Как же вам не совестно, Афанасий Иванович?! В гроб вы меня хотите раньше сроку уложить, но Господь все видит и он…
ОН (перебивая): Пульхерия Ивановна, побойтесь Бога, что вы такое говорите?!
ОНА: А где вы столько времени пропадали? Чуть свет уехали, еще петух в четвертый раз не кричал. Сказали: к обеду буду! А сами? Васильевка — вона: что туда (показывает шагами), что обратно, и тут уже… Кисель простыть не успеет! А вы где ж это гуляли себе?
ОН: Да я …
ОНА: Уж молчите! Или вы, может, нашли себе панночку какую помоложе и примостились к ней на обеды ездить? И не совестно вам?
ОН: Пульхерия Ивановна! Да какая же ж муха вас покусала, скажите вы мне на милость?
ОНА: Муха? Конечно, муха! Как меня — так сразу муха, а как вы — так гарний казак, которому все дозволено… Который может и…

Не находит слов, чтобы продолжить… Ищет их… И вдруг — резко переменяется…

ОНА: …коржиков с салом и рыжиков? Так я вам еще и грушевого квасу с терновой ягодой принесу и вареников, которых приказала я нарочно для вас оставить…

Пульхерия Ивановна выходит. Афанасий Иванович остается сидеть с самым удивленным выражением, на какое способно его лицо при сползших на нос очках. И словно в поисках ответа начинает лихорадочно листать тетрадку, при этом беззвучно продолжая что-то объяснять отсутствующей Пульхерии Ивановне. Возвращается супруга с подносом, уставленным кушаньями. Все это молча, деловито и неторопливо расставляется перед Афанасием Ивановичем. Расставив, Пульхерия Ивановна делает шаг назад, осматривает оценивающе, поправляет кой-чего в общей картине блюд, удовлетворенно возвращается к своим сундучкам.

ОНА: Приятно попотчеваться, Афанасий Иванович!
ОН: Благодарствуйте великодушно, Пульхерия Ивановна!

Афанасий Иванович ест. Пульхерия Ивановна перебирает вещи с выражением полного отсутствия смысла в своих действиях. Слышен скрип двери. Впрочем, поскрипывание дверей слышится нередко, но на него чаще никакого внимания не обращают. Просто в этот раз пауза оказывается слишком тихой.

ОНА: Не дует ли вам, Афанасий Иванович? Пойти дверь прикрыть, а то сквозняки…
ОН: Ничего, Пульхерия Ивановна. Пусть… Сквозняки ведь Богу тоже для чего-то надобны…

Пауза.

ОНА (почти спокойно): Так вот я и говорю, Афанасий Иванович — нет у вас ни стыда, ни совести, а Господь — он все видит.
ОН: Пульхерия Ивановна…
ОНА: Ведь всю жизнь душа в душу с вами прожили, Афанасий Иванович. Никак не могла я ожидать от вас такого, никак... (вздыхает) Сгинули — и ни сном, ни духом… Хочешь — прямо на месте помирай, хочешь — в окошко перед тем покричи… Да еще этот Ничипор… И кошечка моя куда-то пропала.
ОН: Пульхерия Ивановна…
ОНА: Я уже все мысли передумала, все молитвы вспомнила, даже нечистого поминала, прости меня Господи… А с ним шутки шутковать — это вам не того… А вы нередко его употребляете промежду слов! Не к добру! Вы вспомните меня, да уже будет поздно: достанется вам на том свете за богопротивные слова. Так уж я и не ведала, где вас искать — под дубом, на дне речном или прямо в пекле.
ОН: Да что его бояться, рогатого-то? Крестное знамение на него наложить, на плешь плюнуть — и все.
ОН: Ой, какие вы смелые, прямо москаль, я погляжу! Так просто — плюнуть и все! А помните, Коробочка про бурсака одного рассказывала, как его ведьму — свят, свят, свят (крестится и — шепотом) — ведьму отпевать заставили? И как в церковь потом нечисти всякой набилось, словно семечек в кавун? Вон оно экак: не убоялись и Божьего храма. Недаром говорят, что в наших местах чертей и русалок — тьма. Вы часто мне говорили насчет того, что человек может совладать с нечистым духом (крестится). Оно, конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи… однако ж если захочет обморочить дьявольская сила (крестится), то обморочит. Ей-Богу, обморочит! А вы берете себе и пропадаете как какая ленточка непослушная! И думай тогда…

Пауза.

ОН: А квасок, Пульхерия Ивановна, знатный получился… Каждую жилочку словно росой утренней так и омывает…
ОНА: Это попадья насоветовала, а ей в Киеве в монастыре одна монашка секрет сказала.
ОН: Знатный квас!
ОНА: Может, вам еще варенухи с изюмом и сливами принести? Я пробовала — хороша.
ОН: Да как-то…
ОНА: Или, может, чего покрепче? Андрейка-кучер сегодня водку на персиковые листья перегнал, а еще — на вишневые косточки, на черемуховый цвет и на золототысячник… Думала, как раз к гостям. Не желаете чарочку принять?
ОН: Пульхерия Ивановна, позвольте слово сказать?
ОНА: Так же ж…. наша доля женская — мужа слушаться…
ОН: Ну, слава те Господи!
ОНА: Однако ж вам, дражайший Афанасий Иванович, после вашего опоздания…
ОН (перебивая с наигранным возмущением): Как хотите, Пульхерия Ивановна, но это уже чересчур. Это вам любой заезжий чумак скажет — чересчур. Так, с вами поговоривши, начнешь вслед за Рудым Паньком приговаривать через каждое слово (показывает): «Господи Боже мой, за что напасть такая на нас грешных! И так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!» (возвращаясь в себя) Как вы себе хотите, думайте, что вам угодно, только я вас не обидел ничем.

Пауза.

ОНА (все еще обиженно, но уже примиряясь): Перепужалась я… Ни вас, ни кошечки моей… Что Мария Ивановна? Здорова ли? Как сынок ее?
ОН: Мария Ивановна — слава Богу, а Никоша не приехал. И когда приедет — Бог весть, со дня на день ждут, сестры всё на дорогу выходят.
ОНА: А чего ж он не едет?
ОН: Так ить холера по России, карантины везде, не пускают… А ему бы надо как! Марья Ивановна говорит, что он устает очень: работы много, а воздух в Петербурге совсем гнилой. Никоша-то пишет, что только поездкою домой и надеется силы свои обновить…
ОНА: Да, он мальчик все-таки деликатного сложения. Как в Нежине шкарлатиной-то переболел, так и… Ничего! Приедет. А уж мы его тут угостим! Он любит наши варенички. И пампушки. И товченички. И путрю с молоком… Да и вообще… Приедет! Бог поможет. Ведь карантины эти, я так полагаю, от лукавого. Вы как думаете, Афанасий Иванович?
ОН: И карантины, и болезни холерные… Ведь когда Бог хочет кого наказать хворобой — он того и наказывает. А чтобы уездами да волостями — тут дело нечисто.
ОНА: Мне ключница говорила, что на базаре одну старушку богомольную слышала. Та прямо говорит: Это черт (прости меня Господи!) (крестится) надел на себя зеленый мундир с гербовыми пуговицами, привесил к боку шпажечку и стал карантинным надзирателем. Нет! Тут только на Бога и можно надеяться…
ОН: Вот Марья Иванна и молится, и нас просила…

Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович крестятся и, шевеля губами, каждый читает молитву.

ОНА (с интонацией): И что же вы, Афанасий Иванович, весь день молились, что ли?
ОН (укоризненно): Пульхерия Ивановна… Ну, полно вам уже! (увлеченно) Не удержался — на ярмарку заехал.
ОНА: А разве об эту пору в Васильевке ярмарка?
ОН: Так ить у них теперь четыре раза на год. А скотная ярмарка — во всей губернии второй такой не сыщите, это я вам верно говорю.
ОНА: И что же там?
ОН: Море разливанное всего, Пульхерия Ивановна, море! Я давненько не был на ярмарках… Чего только нет! Колеса, стекла, деготь, тютюн, ремни, цибуля, волы, мешки, сено, цыганы, горшки разрисованные разные, пряники, шапки, торговцы всякие… Я ходил, как оглохший! Верите — вот если бы в кармане было хоть тридцать рублей, то и тогда бы всего не закупишь…
ОНА: Так нам, кажется, ничего и не надо, Афанасий Иванович?
ОН: Это уж верно, Пульхерия Ивановна! Дай Бог гостей побольше, чтобы хоть половину съесть того, что уже наготовлено… Да я же и не покупать заехал, а так — по любопытному интересу… Вдруг, думаю, нам с вами денег понадобится, так что продать и по чем — надо же знать…
ОНА: Ах, Афанасий Иванович. На что нам еще деньги? На подушный налог — есть, полотном и пряжей запаслися, соли с сахаром, чаю да кофею закупили на три года вперед. Хорошо живем, слава Богу.… Все у нас есть…
ОН: Это-то конечно, Пульхерия Ивановна. Но я полагаю так, что ничего не должно пренебрегать — на все нужно обращать внимание. Вдруг если в чем одном неудача, можно прибегнуть к другому, в другом — к третьему… Самая малость иногда служит большой помощью в выполнении своего долга на этой земле.
ОНА: Умно вы выражаетесь, Афанасий Иванович. Я понимаю так, что кому выпало послужить — так послужи. И каждый должен служить Богу на том месте, где ему Господом назначено. Нам с вами — здесь, Никоше — в столицах… Ведь он служит?
ОН: Мария Ивановна говорила — очень ответственный пост занимает в канцелярии… Нет, что я, старый, говорю-то? В департаменте! В департаменте… государственного хозяйства и публичных зданий… И не мудрено: Никоша с детства недурно раскрашивал стены алфрескою живописью.
ОНА: Видите, какой серьезный человек. А приедет — вы к нему со своими расспросами глупыми. Неудобно…
ОН: Чего же тут неудобного, когда мы его с вот таких вот знаем? Как его из Сорочинец от Трофимовского лекаря привезли, так и… Мы же не что-нибудь, мы как самая родная родня и есть… А когда его гимназистом из Нежина на каникулы привозили, к кому он первым просился? К нам! Не чужие! А по полковнику Остапу Гоголю, что еще при Дрижиполе бился за гетмана Дорошенку, мы вообще родня. И нам интересно…
ОНА: Ох, Афанасий Иванович! Ну что вам может быть интересно про Петербург? Что-нибудь эдакое, политическое?
ОН: Не скажите, уважаемая Пульхерия Ивановна. У меня разный интерес к столице.
ОНА: Нет уж, дражайший Афанасий Иванович! Оставили бы вы мальчика в покое, а? Вы ему своими вопросами весь аппетит спортите. Спортите-спортите, вот увидите. Так что уж лучше и не начинайте…
ОН: Извините, драгоценная Пульхерия Ивановна, но не могу с вами согласиться. Никак не могу.
ОНА: А вы смогите, Афанасий Иванович. А то вернется Никоша в Петербург и что про нас государыне рассказывать будет? Что вместо угостить по-христиански мы его разговорами умучили? Как вам коржики, Афанасий Иванович? Не жестки?
ОН: Отличные коржики, Пульхерия Ивановна. Таких коржиков, я так думаю, даже в Париже не сыскать ни кусочка… Однако и не уговаривайте меня. Я спрошу Никошу, непременно спрошу…
ОНА: Ну и что же такого вы у него спросите, Афанасий Иванович? Никоше и так не сладко в Петербурге. Наводнения всякие, то ночи без дня, то дни без ночи. Жуть! А цены? Там, слышала я, десяток луковиц репы стоит аж 30 копеек! И картофель продается на десятки… Картофель! А вы к нему еще с вопросами…
ОН: Самую малость, Пульхерия Ивановна, самую малость… Я спрошу его, какие там цены? в чем именно дороговизна? каковы там квартиры, что нужно платить в год за две или три хорошенькие комнаты? В какой части города дороже, где дешевле, что стоит в год протопление их? Как значительны жалованья и сколько, положим, он сам получает? Сколько часов бывает в присутствии и когда возвращается домой? Какие модные материи на жилеты, какие — на панталоны? Почем сама материя и почем берут за пошитье? Какой модный цвет на фраки?
ОНА: Афанасий Иванович, вы что, хотите пошить себе фрак?
ОН: А почему бы мне, Пульхерия Ивановна, не пошить себе фрака? А, положим, приведется поехать в Миргород или в Кибинцы к Дмитрию Прокофьевичу Трощинскому на именины? Это уж совсем скоро — в октябре… Дмитрий Прокофьевич — известный сановник, бывший министр по юстиции, трех царей любимец… Я же не могу к нему явиться в жупане или в свитке? Там ведь и театр будет!
ОНА: Помилуйте, Афанасий Иванович! У вас же есть фрак. Отличный черный фрак, в Полтаве заказывали.
ОН: Пульхерия Ивановна, вы меня, конечно, извините, но черные фраки уже так пришлись, что и смотреть на них не хочется…. Мне бы мечталось сделать себе синий фрак с металлическими пуговицами. Притом, посмотрите: просвещенные люди черные фраки не носят. Помните, прошлого года к нам Павел Иванович заезжал? Чичиков? Так у него, вы вот вспомните, какой фрак был…
ОНА: Постойте, Афанасий Иванович, это который же Чичиков? Что все ругался и щенка нам весь день торговал?
ОН: Нет, Пульхерия Ивановна, то был Ноздрев, помещик из местных. А Чичиков — коллежский советник в отставке, по своим надобностям путешествовал и нас, слава Богу, посетил.
ОНА: Не припомню, судари мои…
ОН: Ну, как же, Пульхерия Ивановна? Вспомните! Он все по лечебной части интересовался — не было ли каких болезней в уезде, повальных горячек, каких-нибудь смертельных лихорадок, оспы, чумы или еще чего такого… Ему еще мозги с горошком и маковники в меду очень понравились…
ОНА: Как же! Хорошо помню… Павел Иванович. Прекрасный человек. Такой — помните? — особенный такой… Не сказать, чтобы красавец…
ОН: Но и — будьте справедливы, Пульхерия Ивановна — не дурной наружности… Не слишком толст… Но и не слишком тонок…
ОНА: Нельзя сказать, чтобы уж стар…
ОН: Однако ж и не так, чтобы слишком молод…
ОНА: У него еще был замечательный ларчик… Красного дерева со вставками карельской березы…
ОН: Точно-точно! Вспомните, какой у него был фрак. Прямо мечта, скажу я вам, а не фрак — брусничного цвета с искрой.
ОНА: Не обессудьте, Афанасий Иванович… Про фрак не помню. А вот как он пампушки откушивал и мнишки со сметаною — отлично помню. И еще сморкался необычайно солидно.
ОН: Это уж да, Пульхерия Ивановна. Носом он такие турусы выписывал! Я думаю, редко какой генерал сподобится, чтобы хоть похоже было… Я когда в полку служил, у наших музыкантов не на каждой трубе так получалось.
ОНА: Хороший человек… О добродетели, помню, очень душевно рассуждал… Прямо со слезами на глазах и через каждое слово проникновенно сморкался… Но вы меня извините, Афанасий Иванович, я так и не поняла тогда, чего он в наши места приезжал. Может, как ревизор какой?
ОН: Мало ли, Пульхерия Ивановна, какая нужда у человека? Значит, ему на месте его — нехорошо как-то... Не случайно же он о себе-то не так чтобы много говорил. (показывает) «Я незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы… чтобы много о нем заботились», вот. Еще говорил: «претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь мою»!
ОНА: Батюшки-святы!
ОН: А еще эдак – помните?

Афанасий Иванович принимает эффектную позу откуда-то из античности и проникновенным голосом, в котором угадывается даже некоторая дрожь со слезой, цитирует по памяти забавного гостя.

ОН (пародируя): «Обязанность для меня — дело священное! Закон… — я немею перед законом!»
ОНА: Жалко, Никоша вас сейчас не видит. Он бы вас в книжке-то прописал, чтобы вам совестно стало, как вы гостей обезьянничаете. Нехорошо, Афанасий Иванович. Этак к нам ездить перестанут, как узнают, что вы себе позволяете.
ОН (вспомнив что-то важное и хлопая себя по голове): Пульхерия Ивановна! Старый я плетень! Ведь я на ярмарке такое услышал! Такое, что вам, может, лучше и не знать, потому как сердце у вас мягкое и доброе.
ОНА: Чего же это, интересно, мне лучше и не знать, Афанасий Иванович?
ОН: Да, наверное, и вправду, лучше уж я промолчу, не буду вас печалить.
ОНА (в большом удивлении): Вы, конечно, Афанасий Иванович, вольны поступать, как вам вздумается, однако ж я удивлена вами очень. Ладно, не говорите.

Пауза. Афанасию Ивановичу едва удается скрывать свое огромное желание рассказать, он опять начинает листать тетрадку и даже что-то напевать под нос. Пульхерия Ивановна берет свои какие-то вещицы и с трудом сдерживает на лице выражение показного равнодушия.

ОНА (словно вспомнив, зовет в разные стороны): Кис-кис-кис! Кис-кис-кис! Кис-кис-кис! (Афанасию Ивановичу) Кошечка у меня запропала куда-то, серенькая такая, помните? (зовет погромче) Кис-кис-кис! Кис-кис-кис!
ОН: Я не знаю, Пульхерия Ивановна, что вы так убиваетесь по этой кошке? Вернется она, вот увидите. Она, может, в лес к котам убежала. Поиграется и вернется.
ОНА: Что вы такое говорите, Афанасий Иванович? К котам! Разве можно? Они же совсем дикие и никакого обхождения не знают. Они обидят мою кошечку.
ОН: А я, честно признаться, вообще не очень понимаю кошек. Собаки – совсем другое дело. Собаку можно взять на охоту…
ОНА: Да какой из вас охотник, Афанасий Иванович? (продолжает звать) Кис-кис-кис! Кис-кис-кис! Кис-кис-кис! (Афанасию Ивановичу, как бы между прочим) Так что на ярмарке-то вам рассказали?

Афанасий Иванович несколько секунд сомневается: продолжить ему игру в значительность или уже и рассказать? Мальчишеское желание рассказать побеждает.

ОН: Пульхерия Ивановна, в это просто невозможно поверить!

Пауза.

ОНА: Говорите же…
ОН: Я ушам своим отказывал, пока мне все как есть в деталях не поведали, да несколько разных человек притом.

Пауза.

ОНА: Не тяните, Афанасий Иванович…
ОН (собрав внутри себя воздуху и решимости): Так вот, стало быть… Вот, значит…. Слушайте же: Иван Иванович и Иван Никифорович поссорились.

Пульхерия Ивановна смотрит на супруга с полным непониманием. Другого эффекта ожидал Афанасий Иванович. Поэтому чуть громче и с большим драматизмом повторяет.

ОН: Иван Иванович и Иван Никифорович — поссорились!
ОНА: Нет… Не может быть.
ОН: Да-с, Пульхерия Ивановна, поссорились. Причем, не как-нибудь просто, что бывает между православными и говорить о чем нет необходимости. Не-ет! Поссорились так, что уже считают каждый другого первейшим своим врагом.

Пульхерия Ивановна с недоверием всматривается в мужа, пытаясь понять, уж не шутит ли он такими вещами? Но весь облик Афанасия Ивановича подтверждает, что ему тут не до шуток и он тоже полагает, что мироздание из-за случившегося несколько пошатнулось.

ОНА: То есть вы наверняка это знаете?
ОН: Абсолютнейшим образом!
ОНА: Почтеннейшие люди… Украшение Миргорода… Как дружны-то были! А из-за чего же они поссорились?
ОН: Из-за ружья с гусаком.
ОНА: Что-то я в толк не возьму, Афанасий Иванович. Гусь бывает с яблоками, с черносливом, с капустой, со сметаною, с медом и чесноком, фаршированный хлебом с луком, с киселем еще можно велеть сделать… А вот чтобы с ружьем…
ОН: Да нет же, Пульхерия Ивановна. Слушайте, как все было…
ОНА: Погодите, Афанасий Иванович. Я велю ужин накрывать…

Пульхерия Ивановна идет с намерением, но не доходя двери останавливается, пораженная собственной мыслью.

ОНА: Да как же они могли поссориться? Вы, поди, напутали, Афанасий Иванович. Мы же на прошлой неделе их тут принимали, они как братья родные… Только Иван Иванович любит дыни и борщ с голубями, а Иван Никифорович, наоборот, чай с пастилою на меду и пирожки с капустою и гречневою кашей.
ОН: Я и сам такие пирожки очень люблю. Они мягкие и немножко кисленькие. Я и сам, Пульхерия Ивановна, тотчас же подумал: не может быть. Вот как вас вижу: сидят на крыльце нашем Иван Иванович и Иван Никифорович и друг друга табачком угощают. (Показывает, при этом стараясь, насколько возможно, имитировать и внешние параметры гостей) «Смею ли просить вас, государь мой Иван Никифорович, об одолжении угоститься моего табачку?» — «Спасибо, но прошу понюхать моего. Хороший табак. Жид делает в Сорочинцах. Я не знаю, что он кладет туда, а такое душистое. На канупер немножко похоже. Вот возьмите, разжуйте немножко во рту. Не правда ли, похоже на канупер?» (возвращаясь в себя) Я ведь тоже сначала не поверил. Подумал: дурные сплетни. Все равно что, помните, пронесся было слух, будто бы Иван Никифорович родился с хвостом назади.
ОНА: Ну, то полная глупость. Все знают, что хвосты бывают у одних только ведьм, и то не у всех.
ОН: Так я поначалу и не придал значения. Но когда слышу, как вся ярмарка только о том и говорит… Собакевича встретил (копируя): «А я знал! А я знал! Говорил я Ивану Никифоровичу, что нельзя дружить с худыми да длинными, никакого проку с них, одни ужимки. Они и едят ненормально, и вообще в жизни ненадежные». (возвращаясь в себя) Нет, ну Собакевича слушать нельзя, он слова доброго ни о ком в уезде не скажет. Но и другие, Пульхерия Ивановна… Все как сговорились…
ОНА: Неужто-таки поссорились?
ОН: Поссорились.
ОНА: Из-за гуся с ружьем?
ОН: Мне всё рассказали, Пульхерия Ивановна. Всё! Слушайте же, как было. Живут они по соседству, вы знаете… И довелось Ивану Ивановичу увидеть во дворе Ивана Никифоровича ружье. И решил он это ружье, будь оно неладно, у друга-то выменять. С этого и началось.
ОНА: Что началось?
ОН: Не перебивайте, Пульхерия Ивановна. Я волнуюсь. Уж вы знаете, как я не люблю неприятное рассказывать.
ОНА: Извините, Афанасий Иванович. Я это от переживания…
ОН: И приходит, значит, Иван Иванович к Ивану Никифоровичу и просит: отдайте мне ружье, на что оно вам? оно вам не нужно. Но Иван Никифорович не согласный. Нужно, говорит, а вдруг случится стрелять? На что Иван Иванович заявляет, что у Ивана Никифоровича натура не так уже Господом Богом устроена, чтобы стрелять. Иван Никифорович опять не соглашается, потому как, оказывается, он купил ружье у турчина, когда собирался в милицию. Иван Иванович гнет свое: отдайте да отдайте, оно вам без надобности, а я вам за него бурую свинью дам. Славная, говорит, свинья, она вам кучу поросят на тот год принесет. Иван Никифорович принял эти слова как-то так… на нехороший счет и говорит: «Как же вы, в самом деле, Иван Иванович, даете за ружье черт знает что такое — свинью?!»
ОНА: Да… Со свиньей Иван Иванович напрасно… Иван Никифорович мог эти слова на себя прицелить…
ОН: Он и сказал: «Иван Иванович, если бы не ВЫ это говорили, я бы мог это принять в обидную для себя сторону». Тут Иван Иванович вроде как отступился и обещал больше про ружье не поминать. Но не прошло и получасу, как он прибавил к свинье два мешка овса. Ивана Никифоровича овес тоже возмутил и он предложил Ивану Ивановичу поцеловаться со своею свиньею…
ОНА: Как-как?
ОН: Пульхерия Ивановна, КАК поцеловаться он предложил, я не знаю. Ну, как обычно со свиньями целуются, так, должно быть, и предложил… Слушайте же дальше… После этого Иван Иванович заявил, что Иван Никифорович разносился со своим ружьем, как дурень с писаною торбою, и что пусть оно себе в таком случае околеет.
ОНА: Кто околеет, Афанасий Иванович?
ОН: Я так понимаю, что имелась в виду не свинья.
ОНА: А-а…
ОН: И тогда Иван Никифорович по-настоящему рассердился и заявил, что Иван Иванович — настоящий гусак!
ОНА: Гусак?
ОН: Именно!
ОНА: Афанасий Иванович, а я подумала, что ведь действительно в Иване Ивановиче есть нечто такое… гусаческое.
ОН: Наверное, потому ему и сделалось особенно оскорбительно. Иван Иванович начал кричать на Ивана Никифоровича (показывает): «Как вы смели, позабыв приличие и уважение к чину и фамилии человека, обесчестить его таким поносным именем! Как вы осмелились в противность всех приличий назвать меня гусаком?» (возвращается) Иван-то Никифорович, говорят, сильно удивился, потому как не ожидал такой категорической обиды. Ну и для примирения сказал (показывает): «Начхать я вам на голову, Иван Иванович! Что вы так раскудахтались?» (возвращается) Но было поздно. У Ивана Ивановича уже появилось нечто такое в глазах… такое, прямо скажем, что лучше и не видеть, а губы улыбались… нехорошо так улыбались... Он тут же заявил, что знать не хочет Ивана Никифоровича больше и что ноги его не будет в доме у такого… такого… Нет, Пульхерия Ивановна, я этого слова при вас произнести не могу.
ОНА: Не надо, Афанасий Иванович. Не произносите. Только уж, я смотрю, вы и сами разволновались… Может, вам жиденького узвару с сушеными грушами?
ОН: Сейчас, Пульхерия Ивановна, сейчас. Недолго уже осталось. Иван-то Никифорович тоже оскорбился и велел слугам вывести Ивана Ивановича из своего дома под руки. А тот (кричит, изображая): «Как!? Дворянина!?»
ОНА: Что вы, Афанасий Иванович. Бог с вами, так-то кричать…
ОН (тише): «Как!? Дворянина!? Осмельтесь только! Я вас уничтожу с глупым вашим паном! Ворон не найдет места вашего!» В завершении всего Иван Никифорович обещал Ивану Ивановичу… уж извините, Пульхерия Ивановна, — побить всю морду. А Иван Иванович в ответ наградил Ивана Никифоровича кукишем…

Пауза. Афанасий Иванович выглядит опустошенным, он действительно устал от рассказа, больше устал эмоционально… Пульхерия Ивановна механически перебирает свои вещички, что-то бормочет… Она сильно расстроена. Издалека слышна заунывная украинская песня, перекрываемая скрипом дверей.

ОНА: Вот так вот… Что, Афанасий Иванович, может, поужинать приказать? Какие дела в мире творятся, вы посмотрите, святые угодники…
ОН: И знаете еще что, любезная Пульхерия Ивановна? Может быть, они бы и примирились со временем. Но образовались у того и другого приятели, которые стали нашептывать, что так, мол, и надо, что нужно себя показать и не отступать ни на вершок. И Иван Никифорович выстроил прямо против дома Ивана Ивановича гусиный хлев.
ОНА: Ох, Господи, ты Боже ж мой…
ОН: Весь город о том говорит. Но есть и такие, кто злорадствует…
ОНА: А ведь как дружили — хоть в святцы записывай. И поссорились. Что же теперь прочно на этом свете, Афанасий Иванович?
ОН: Расстроил я вас, любезная Пульхерия Ивановна. Вы уж меня простите.
ОНА: Ничего… Поздно уже. Пойдемте, перекусим чего-нибудь да и почивать пора.
ОН: Пора, Пульхерия Ивановна. Идемте.

Афанасий Иванович подходит к Пульхерии Ивановне, помогает ей прибрать какие-то вещички, помогает встать. Некоторое время они стоят друг перед другом, поправляют каждый неопрятности в одежде другого… и в этом столько нежности, как у двух воркующих голубков… Афанасий Иванович подставляет руку Пульхерии Ивановне, и об руку они неторопливо уходят. Песня слышна громче. Свет скрадывается до полумрака. Наступает ночь. Перестают скрипеть двери.

Ночной полумрак. С одной стороны сцены выходит в ночном халате и с зажженной свечкой Пульхерия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, подходит к столу, ставит свечку, вытаскивает цветы из вазы, целует их и уносит с собой.
Через некоторое время с другой стороны в аналогичном ночном виде и также оберегаясь шуметь выходит Афанасий Иванович, который что-то ищет. И ищет явно по всему дому, давно ищет…Всматривается и в зал… И вдруг неожиданно зовет громким шепотом «Кис-кис-кис». Замечает, что на столе нет цветов в вазе. Удивляется. Грозит кому-то пальцем. Уходит. Возвращается с еще одним букетом, ставит в вазу, расправляет. Поправляет. И уходит искать дальше «Кис-кис-кис»… После его ухода песня становится слышнее, но наступает полная темнота. Ночь.

Когда свет возвращается, то это уже – утро. На сцене все так же, только накрыт стол (тарелочки с блюдами), а в кресле полулежит укутанная в одеяло или плед Пульхерия Ивановна. Появляется Афанасий Иванович c букетиком в руках и веселым мурлыканием под нос. Ставит цветы в вазу, расправляет и только после этого неожиданно обнаруживает Пульхерию Ивановну в кресле.

ОН: Любезная Пульхерия Ивановна! Вы что же это – неужто прихворнули? Что у вас — жар? голова болит? Я сейчас за доктором пошлю.
ОНА: Не надо, Афанасий Иванович. Не беспокойтесь.
ОН: Как же я могу не беспокоиться, Пульхерия Ивановна?
ОНА: А вот так – не беспокойтесь и все. Полноте вам, оставьте…
ОН: Да скорее песок взойдет на камне и дуб погнется в воду, как верба, нежели я вас, Пульхерия Ивановна, оставлю…
ОНА: Не гневите Господа, Афанасий Иванович. Ведь как ему будет угодно, так оно и сложится. Все в его руках: и урожай, и здоровье… А я полежу… Я уже такая старая… Во мне теперь столько же пользы, сколько в сухом дереве, на котором нет ни хорошего листу, ни рясных ветвей. Из Васильевки нет вестей? Очень бы мне хотелось Никошу повидать…
ОН: Мария Ивановна обещали дать знать, как приедет… Совсем вы невеселы, Пульхерия Ивановнна. Может, чего-нибудь перекусить велеть? Грибочков, например, вы же любите?… Я скажу Явдохе, пусть откроет баночку грибков… с чебрецом, а? Или со смородинным листом и мускатом? А может, с гвоздикой и волошскими орехами — уж такие вкусные!
ОНА: Туркеня меня выучила эдак. Такая была добрая, и незаметно совсем, чтобы турецкую веру исповедовала. Только свинины не ела: говорила, что у них в законе запрещено…
ОН: Так велеть грибочков-то?
ОНА: Не надо, Афанасий Иванович. Есть совсем не хочется. Вы лучше просто посидите со мной, расскажите или почитайте что-нибудь…
ОН: А может, за доктором послать?
ОНА: Я вас сердечно прошу, Афанасий Иванович — не надо…
ОН: А может все ж таки?…
ОНА: Почитайте, мне и станет получше…

Афанасий Иванович, все-таки не уверенный в том, что правильно поступает, берет тетрадку, надевает очки, усаживается, листает в поисках чего поинтересней…

ОН: Все же напрасно вы, любезная Пульхерия Ивановна, пренебрегаете медициною…
ОНА: Если вы будете со мной спорить, любезный Афанасий Иванович, то я из одного только упрямства поправляться не стану.
ОН (показывая тетрадку): Так почитать?
ОНА: Да. Вы это очень хорошо придумали — почитать…

Афанасий Иванович снова листает, еще усерднее…

ОН: Да разве же в нашем Домострое что толкового найдешь… (листает) Ну, вот хотя бы это… Однажды…. нет, Бог с ним, это не интересно… А! Вот! Слушайте, любезная Пульхерия Ивановна. Весьма пользительные для хозяйства сведения. (читает по тетради) «Как тушить пламя загоревшейся в трубе сажи» (обращаясь от себя) Вот, Пульхерия Ивановна, вам никогда не приходилось сажу в печной трубе тушить? Мне тоже. Но… продолжаю. (поправляет очки, читает) «Смотря по устройству и ширине трубы надобно пожертвовать гусем, уткой или курицей, которую с верхнего отверстия трубы бросают вниз. Птица, падая вниз, старается удержаться, и крыльями будет сбивать горящую сажу»…(снимает очки). Видите, как складно придумано… А что же с птицей будет? Может быть, ее перед этим сразу солью с перцем намазать, чтобы заодно уж и прожарилась?

Афанасия Ивановича веселит собственная шутка, но привычного участия Пульхерии Ивановны он никак не дождется.

ОН: Это будет новое такое кушанье – утка в саже…

Пульхерия Ивановна молчит, прикрывши глаза. Афанасий Иванович чувствует себя неловко…

ОН: В саже — каково?

Пауза. Пульхерия Ивановна на шутку не реагирует.

ОН: А что, Пульхерия Ивановна, если бы вдруг от этой трубы загорелся наш дом?

Пульхерия Ивановна распахнула глаза и пытается понять, как это от утки в саже может загореться дом?

ОН: Если бы загорелся… куда бы мы делись?
ОНА (с трудом крестится): Вот это Боже сохрани!
ОН (оживленнее — подействовало): Ну да! Положим, что дом наш сгорел. Куда бы мы перешли тогда?
ОНА: Бог знает, что вы говорите, Афанасий Иванович! Как можно, чтобы дом мог сгореть? Бог этого не попустит.
ОН (почти весело): Ну, а если бы сгорел?
ОНА: Ну, тогда бы мы перешли в кухню. Вы бы заняли на время ту комнату, которую занимает ключница.
ОН: А что, если бы… что если бы и кухня сгорела?
ОНА: Вот еще! Бог сохранит от такого попущения, чтобы вдруг и кухня сгорела! Ну, тогда в кладовую, покамест выстроился бы новый дом.
ОН: А если бы и кладовая сгорела?
ОНА (устав от препирательств, падает на подушки и обиженно-потухшим голосом): Бог знает, что вы говорите… Я и слушать вас не хочу…. Грех это говорить, и Бог наказывает за такие речи.

Афанасий Иванович, все-таки довольный тем, что расшевелил супругу, поднимается и прохаживается по комнате, напевая что-то бодрое под нос и посматривая в сторону Пульхерии Ивановны…

ОН (глубокомысленно, через паузы напрасного ожидания, что супруга прореагирует): Да уж… Вот я и говорю… А, Пульхерия Ивановна? А что если чарочку да гречки со шкварками, чтобы прямо шипели на сковородке, как гуси злые? Гречка — хорошо. У нас же она… Никоша увидит, подъезжая, какая у нас замечательная гречиха. И тут же спросит, сколько мы коп получаем с десятины. В старину, я помню, гречиха была по пояс, это еще как Екатерина-то в Крым ездила, а сейчас…

Пауза…

ОН: Не та нынче гречиха, Пульхерия Ивановна, не та. И не надо со мною спорить, как вы это себе обыкновенно имеете привычку. Зачем со мной спорить? Если была бы такая же гречиха — я бы так и сказал, а то ведь совсем, значит не та. И гречаники из нее получаются совсем не такие, что прежде…

Пауза. Слышен скрип двери.

ОН: Вы что-то изволили сказать, любезная Пульхерия Ивановна?
ОНА: Вам померещилось, любезный Афанасий Иванович. Померещилось…
ОН: А что если нам в карты сыграть, Пульхерия Ивановна? Где-то в сенях, надо думать, лежит та колода, что Ноздрев позабыл. Велю поискать!
ОНА: Полно вам, Афанасий Иванович. Какие игры?
ОН (листая тетрадь): А разные есть игры. Я по молодости записывал. Вот: есть игра «хрящик», есть «журавль»… а еще «семь листов». Про какую игру правила прочитать?
ОНА: Что вы такое удумали, Афанасий Иванович? На старости лет к картам вас потянуло. И смех, и грех… Лучше расскажите что-нибудь.
ОН: Рассказать?
ОНА: Расскажите, сделайте милость.
ОН: А, может, пока за доктором?
ОНА: Сделайте милость, Афанасий Иванович, мне и так нехорошо, а вы все зачем-то пытаетесь меня расстроить.
ОН: Что вы, Пульхерия Ивановна! Что бы вам такое рассказать? Вот! Послушайте! Мне на ярмарке рассказывали… Сын Антипа… да вы не знаете его, он не доезжая Диканьки и направо поворотить живет… Так вот, его сын поехал к какому-то особенному дьяку учиться грамоте. Вот, значит… А когда вернулся, то заделался таким латынщиком, что вроде как позабыл и родной язык православный. Именно, Пульхерия Ивановна! Представляете, он все слова стал сворачивать на «ус». Лопата у него — лопатус, баба — бабус, пампушки — вы не поверите, Пульхерия Ивановна, — пампушкус! Такой вот умник. И что с ним делать — никто ума не мог приложить. Но раз случилось ему пойти вместе с отцом в поле. А там бабы сено убирали. Увидал он грабли и спрашивает отца (показывает, кривляясь языком): «Как это, батьку, по-вашему называется?» Да! Прямо так и спросил! Но когда спрашивал, голову-то наверх по-латинскому задрал, да и наступил прямо на грабли!
ОНА: Святы-божи! Больно же!
ОН: Не то слово, Пульхерия Ивановна! Ручкой прямо по лбу! Говорят, подскочил на аршин да как закричит (показывает): «Проклятые грабли! Как же они, черт бы спихнул с моста отца их, больно бьются!» Во как! Припомнил и имя, голубчик, сразу припомнил и про «ус» свой латинский забыл.
ОНА: Нет, наш Никоша не таков… Из Васильевки ничего? Наш Никоша, хоть и важный человек в Петербурге, и книжку уже написал, он себя и всех нас помнит.
ОН: А вот еще история была с Иваном Федоровичем Шпонькой… Это очень смешная история, уж поверьте мне…
ОНА: Полно вам, Афанасий Иванович. Не беспокойтесь. Вы все развеселить меня стараетесь, да уж, видно, я на своем веку отвеселилась…
ОН (с обидой): Эх, Пульхерия Ивановна! Что вы такое говорите, Бога бы постеснялись! Вот ей же ей – съезжу назавтра в Сорочинцы, накуплю чего надо… И вы еще увидите! Одену красные, как жар, шаровары! Синий жупан, яркий пояс цветной! На бок саблю прицеплю и люльку с медною цепочкою по самые пяты. А еще возьму в руки бандуру и как дерну по всем струнам! Или пищик в руки и как засвирелю на нем! И буду первый по всей округе гуляка парубок! Запорожец!

Афанасий Иванович показывает Пульхерии Ивановне, какой он будет парубок и как он будет курить люльку и махать саблей. И тут Пульхерия Ивановна не в силах сдержать улыбки и даже негромкого смеха.

ОН: Ага! То-то ж и оно!
ОНА (с величайшей нежностью): Ах, Афанасий Иванович! Какой с вас запорожец! Вы же у меня как голопуцек неоперившийся… Как же мне оставлять-то вас одного на этом свете?
ОН: Да я, Пульхерия Ивановна…

И тут до Афанасия Ивановича доходит страшный смысл слов супруги. Он смотрит на нее, смотрит пристально… И прямо на глазах с него, как старый плащ, сползает вся напускная удаль… Руки, ноги, плечи словно каким магнитом оттягиваются к земле…

ОН: Пульхерия Ивановна… Бог знает, что вы говорите такое, Пульхерия Ивановна!… Вы, верно, вместо декохта, что часто пьете, выпили персиковой…
ОНА: Нет, Афанасий Иванович… Я не пила персиковой. Я хочу вам объявить одно особенное происшествие: смерть моя уже приходила за мною.
ОН: Пульхерия Ивановна….
ОНА: Дайте же сказать, Афанасий Иванович. Кошечка моя, что пропала, вернулась сегодня поутру, вы еще спали, а я на огород ходила огурцов для вас нарвать. Серенькая, мяукает так жалобно… Худая настолько, что я еле признала ее. Привела ее в дом, велела дать молочка и мяса. Она все ела, ела и как-то так, знаете, странно на меня посматривала. Я еще думаю: что это она? Взгляд такой, знаете… А как поела, так кинулась моя кошечка в окно и никто во дворе не смог поймать ее. И как убежала она, так вдруг стало мне совершенно ясно: это смерть моя приходила за мною!

Пауза. Издалека зарождается печальная украинская песня….

ОН: Пульхерия Ивановна…
ОНА (перебивая): Не надо, Афанасий Иванович. Что уж теперь говорить? Я знаю, что это так и… знаю. Я прошу вас, Афанасий Иванович, чтобы вы исполнили мою волю… Когда я умру, то похороните меня возле церковной ограды. Платье наденьте на меня серенькое — то, что с небольшими цветочками по коричневому полю. Атласного платья, что с малиновыми полосками, не надевайте на меня: мертвой уже не нужно платье. На что оно ей? А вам оно пригодится: из него сошьете себе парадный халат на случай, когда приедут гости, то чтобы можно было вам прилично показаться и принять их.
ОН: Бог знает, что вы говорите, Пульхерия Ивановна! Когда-то еще будет смерть, а вы уже стращаете такими словами.
ОНА: Нет, Афанасий Иванович. Я уже знаю, когда моя смерть… Из Васильевки не приезжали? Я там, в комоде, положила для Никоши… монеты старые, две книги старопечатных, стрелы басурманских, что Ничипор у речки нашел… Не плачьте по мне — это грех, не гневите Бога своею печалью. Об одном только жалею я, что не знаю, кто присмотрит за вами, как я умру… И еще у меня просьба. Пусть кутью на мои похороны делают из пшеницы с изюмом и медом, а не из риса. Из пшеницы лучше…

Пауза. Афанасий Иванович плачет, скрывая слезы.

ОНА: Не горюйте за мною: я уже старуха и довольно пожила. Да и вы уже стары, мы скоро увидимся на том свете.

Пауза. Афанасий Иванович берет себя в руки. Отходит к окну, оглядывается, не видит ли его Пульхерия Ивановна, открывает окно со скрипом… Но Пульхерия Ивановна уже не реагирует.

ОН (в окно громким шепотом): Ничипор! Ничипор! Ничипор, миленький, давай на коня и за доктором. Барыня, скажи, очень плоха. (оглядывается на супругу) И вот что еще, Ничипор: пошли за батюшкой.

Афанасий Иванович осторожно закрывает окно и возвращается к супруге.

ОН: Что вы такое говорите, любезная Пульхерия Ивановна? Слушать вас — великое мучение! Сделайте милость — перестаньте вы о смерти, все сердце мне на кусочки разрываете… Может быть, вы бы лучше чего-нибудь покушали, Пульхерия Ивановна?

Пауза. Пульхерия Ивановна молчит. Песня слышна все громче.

ОН: Ничего, полежите, отдохните, я тут рядышком с вами посижу.

Афанасий Иванович садиться, надевает очки, раскрывает тетрадь. И все поглядывает на окно, поглядывает — ждет. Пульхерия Ивановна открывает глаза.

ОНА: Горячими сластенами пахнет… Хорошо… Афанасий Иванович, скажите Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу, что Пульхерия Ивановна приказала долго жить и слезно просила их помириться…

Стоп-кадр. Песня резко прибавляет, а свет, наоборот, постепенно гаснет. Занавес.

КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ



Та же комната, только выглядит прибраннее и сиротливей. Нет никаких ящичков, сундучков… Почти нет цветов в горшках. И скатерти на столе тоже нет. Входит Афанасий Иванович. Грустный и углубленно-задумчивый, в каждом жесте и слове — толика рассеянности, сквозь которую, как через пелену, видится ему теперь этот мир. В руках Афанасия Ивановича — букетик полевых цветов. Афанасий Иванович скорее машинально берет вазочку, ставит в нее цветы и саму вазочку устанавливает на стол неважно куда. Садится на стул, берет тетрадку, листает… Безучастно, по инерции… Слышен скрип двери откуда-то из глубины, жалобный и протяжный. Афанасий Иванович, на секунду встрепенувшись от звука, вдруг осознает всю безнадежность своего заблуждения… Словно искрой мелькнул прежний Афанасий Иванович, да тут же и сник. И говорит он сам с собой по привычке, ставшей уже такой же органичной для него, как дышать и надевать по утрам халат.

Афанасий Иванович пристально смотрит в окно, выходящее в сад. Вздыхает протяжно…

ОН: Вона как… Яблок-то!… Надо велеть, чтобы побольше повидла да желе наварили… А в городе что? Пыль да беготня одна. Пульхерия Ивановна не любит города. Я тоже город — не особенно.. Я так радуюсь, когда обратно домой … Подъезжаешь, сердце замирает… Особенно как из-за пригорка вдруг мельница наша ветряная — раз тебе, и выглянет. Машет крыльями-то, тоже тебе радуется. Ведь знаешь, что она стоит там испокон веку, а все ж таки ждешь-волнуешься, а внутри некоторое сомнение: вдруг, не дай Бог, какой леший уволок ее куда? А тут и она во всей красе! И тут сквозь вербы прудик заблестит… Ведь я в нем еще хлопчиком с другими такими же… и купались, и рыбу ловили… И так благостно на душе сделается! Кони, как знают — шустрее бегут. А там на пригорок — и уж дом показался, покрытый очеретом… А въезжаешь на двор — собаки… бурые, черные, серые, пегие… прыгают с радости, тявкают. А на дворе по земле множество ряден с пшеницею, просом, ячменем — сушатся. А на крыше травы разные сохнут — петровы батоги, нечуй-ветер… для здоровья. Господи, хорошо-то как, Пульхерия Ивановна! Только вот вас нету…

Пауза.

ОН: Я на покосы ездил, Пульхерия Ивановна. На луга, что по речке за рощицей. Любовался, как в каком искусстве побывал… Косы блестят на солнце… Рраз! Рраз! Рраз! Косари прокопченные все, что арапчата. И песни поют такие… такие какие-то, и не грустные, и не веселые, а как жизнь… Кузнечики, перепела… Хорошо! Так хорошо, что и забываешь… Мы же вместе на покосы-то ездили. А по весне, когда щука хвостом лед на речке расколотит… Льдины плывут, плывут, плывут… А мы с вами стоим и смотрим и все говорим, куда какая льдина доплыть может… А одному смотреть на льдины — это вы уж меня простите, Пульхерия Ивановна, но — не хочу. И не уговаривайте! Даже мысли такой в голову не приходит, чтобы одному на льдины-то смотреть...

Пауза. Афанасий Иванович резко встает, словно что-то вспомнив, решительно идет к двери, останавливается, словно пытается что-то припомнить… Что-то очень неприятное…

ОН: Так вот это вы уже и закопали ее… Зачем?

Пауза. Афанасий Иванович, тряхнув головой, начинает вышагивать по гостиной, заложив руки за спину и насвистывая что-то веселое.

ОН: Ну вот, стало быть… В город съездил, бумаги, какие нужно, выправил… Хозяйство проверил, все слава Богу, все идет своим чередом… Урожаи такие, что хоть государю-батюшке докладывай. Явдохе поручениев надавал… Все должно быть в порядке… А ужинать я не буду — чего ужинать-то? Зачем? Когда все к одному… Да и не хочется вовсе…

Афанасий Иванович берет тетрадку, садиться к столу, надевает очки и начинает писать, макая пером в чернильницу…

ОН (пишет и произносит): Любезная моя Пульхерия Ивановна! Не обессудьте, голубушка, но это будет мое последнее письмо к вам с этого свету. Надеюсь, что Бог поможет нам недолго искать друг друга в райских кущах… Это если, конечно, вы перед Богом помолитесь за меня и попросите. Потому как что вы находитесь в раю, у меня никакого сомнения нету нисколечки. А вот за себя чтобы в то верить, так не могу, сердечно извините…

В проеме зеркала изнутри появляется слабо освещенный силуэт. По ходу письма-монолога он освещается ярче и становится видно, что это — Пульхерия Ивановна.

ОН (пишет и произносит): Я думал, что Бог по милости своей не даст нам долгой разлуки. Но сколько я ни собирался, сколько ни умолял его, видимо, за грехи мои он никак не хочет принять моей просьбы. Поэтому я решился… Уповаю только на милость Божию, что он милосерден и поймет, и даст мне свидеться с вами хоть на один только разочек, вот и было бы для меня настоящее счастье… Простите меня, любезная Пульхерия Ивановна, еще раз, потому как я знаю, что вы ничего такого не одобряете и сердитесь на меня, наверное…
ОНА (из зеркала, перебивая Афанасия Ивановича): Не только что сержусь на вас, любезный Афанасий Иванович, но и очень сержусь!

Афанасий Иванович удивленно вслушивается и не может понять, насколько реально он слышал слова Пульхерии Ивановны. Но слышит он только скрип дверей.

ОН (продолжая): Однако же возьмите во внимание и мое положение с моим состоянием...
ОНА (перебивая): И слушать не хочу, Афанасий Иванович! Вечно вы что-нибудь такое придумаете себе, что православному человеку и представить грешно, и подумать, не перекрестившись — никак. Лучше бы вы хозяйством занимались, Афанасий Иванович. Ведь совсем запустили хозяйство-то… Ничипор вон уж сколько дубков на сани перевел да на ярмарки продавать отсылает…
ОН (автоматически вступаясь за себя): Не скажите, Пульхерия Ивановна! Я хозяйством как есть занимаюсь! А Ничипора я строго допрашивал, отчего это дубки сделались так редки? А он говорит (показывает): «Пропали! Так-таки совсем пропали: и громом побило, и черви проточили, потому так редки»…
ОНА: А вы и верите, Афанасий Иванович! Вы бы лучше сказали ему: «Гляди, Ничипор, чтобы у тебя волосы на голове не стали так редки». Вот как надо было ему сказать, чтобы он знал, кто здесь барин и как ему следует…
ОН: Пульхерия Ивановна! Вы как-то уж совсем… Вот я же не вмешиваюсь, как у вас там насчет делания пастилы и сушения груш, или как арбузы солить? А вы пытаетесь меня учить во всякой мелочи, к которой я гораздо больше касательства имею и понимания, уж вы извините! А тем более, что вы уже пять лет, как померли! Ой…

До сознания Афанасия Ивановича доходит, что он спорит с покойной. Он оборачивается и видит в зеркале Пульхерию Ивановну. Они смотрят друг на друга.

ОН: Как же прикажете мне это понимать, Пульхерия Ивановна?

Пауза.

ОНА: Не бойся, серденько… Не бойся…
ОН: Я тоже умер?
ОНА: Нет, любезный Афанасий Иванович, еще не срок вам… Так что уберите из головы своей этот грех и живите, как и положено православному, весь отпущенный вам век…
ОН: Устал я, Пульхерия Ивановна. Как обывательская лошадь устал… (с надеждой) А вы разве ж не за мной?
ОНА: Нет, Афанасий Иванович. Не сейчас…
ОН: А когда?
ОНА: То один Господь ведает, и поторапливать его — только гневить.

Афанасий Иванович подходит к зеркалу, встает напротив него. Поднимает руку, но боится прикоснуться к видению.

ОН: Пульхерия Ивановна… Пульхерия Ивановна… Я сошел с ума, да? Я так ждал вас, ждал и ждал. Мне говорили, а я ждал. Я вам письма писал, вон они все, в тетрадочке… Я же куда ни посмотрю — везде вы, что в доме, что в саду, что в моем сердце… Спасибо вам, что вы мне привиделись. Я так рад, что я сошел с ума!
ОНА: Афанасий Иванович! Очнитесь! Все совсем не так, как вам кажется! Вы в своем уме, уж поверьте… И дайте же, наконец, руку, мне в моем возрасте отсюда очень высоко будет.

Афанасий Иванович в полном непонимании подает Пульхерии Ивановне руку, и та выходит из зеркала… то есть практически совершенно бытовая…. Свечение в зеркале гаснет.

ОНА: Афанасий Иванович, вы бы двери-то затворили… Хоть и вечер, неровен час зайдет кто из слуг — в обморок брякнется, ударится каким важным органом…
ОН: Да-да, Пульхерия Ивановна, я и сам хотел.

Афанасий Иванович по очереди на цыпочках запирает двери. Пульхерия Ивановна в это время поправляет прическу и костюм перед зеркалом, замечает цветы на столе, вынимает их, целует и ставит на место. Афанасий Иванович возвращается к ней и никак не знает, в какой такой приличествующей случаю позе ему решиться…

ОНА: Ну что же вы молчите, Афанасий Иванович? Ведь я и сама не ведаю, на сколько мне воротиться дозволили… Вы уж говорите что-нибудь, рассказывайте.
ОН: Конечно, уже… Будьте ласковы, Пульхерия Ивановна… Как бы так, чтобы, примерно сказать… Того… Откушать не желаете ли чего?
ОНА: Афанасий Иванович!
ОН: Да что-то я… Вы не подумайте, Пульхерия Ивановна, что я атеист какой или вообще… Я имею достаточный запас сомнения во всем, могущем случиться или не случиться. Но как-то неожиданно очень. А что, положим, вам рассказать?
ОНА: Все. Я ничего не знаю, как вы тут. Как Никоша? Что в уезде творится? Примирились ли Иван Иванович с Иваном Никифоровичем?
ОН: Увы нам, Пульхерия Ивановна! Совсем даже наоборот! Судятся друг с другом, как две цепные собаки, скажу я вам... А ведь в суд как? Без синицы или красули не показывайся, а то и беленькую неси.
ОНА: Это что же — двадцатипятирублевишную?
ОН: Да-с! Уж оба почти разорились, а уперлись и — ни в какую…
ОНА: Святые угодники! я думала, хоть меня послушаются…
ОН: Какое?! Кажется, если и сама Матерь Божья перед ними явится, то и ей они начнут друг на друга за гусака да свинью докладывать.
ОНА: Ну, а как Никоша?
ОН: Никоша – хорошо. Две книжки уже напечатали в Петербурге. Всех наших крестьян, у кого имена почуднее, там прописал. Ходят теперь такие гордые, словно сами гоголи и словно их каждый день кто пятаками одаривает…
ОНА: А вообще в мире что творится? В Полтаве или, там, в Киеве?
ОН: Приезжал ко мне один ученый человек из Миргорода, вы его не знаете, я уж после с ним познакомился. Солидный, такой — в пестрядевых шароварах и жилете цвета винных дрожжей. Так вот он мне по секрету говорил, что наверняка знает, будто француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта.
ОНА: А это зачем же?
ОН: Как зачем, Пульхерия Ивановна? Для большой политики всегда нужна какая-нибудь война. Я и сам думаю пойти на войну.
ОНА: Бросьте вы, Афанасий Иванович, такие слова мне, покойнице, говорить…
ОН: Почему ж я не могу идти на войну?
ОНА: Вот уже и пошли! Где же вам, старому, идти на войну? Вас первый же солдат застрелит. Ей-Богу, застрелит! Вот так-таки прицелится и застрелит.
ОН: Что же, и я его застрелю.
ОНА (сердится): Ну что вы такое говорите, Афанасий Иванович! Как можно! Куда вам идти на войну? И пистоли ваши, я еще жива была, давно уж заржавели, в каморе лежат. Да они такие уже, что прежде еще нежели выстрелят, их порохом разорвет. И руки себе поотобьете, и лицо искалечите…
ОН: Что ж, я могу купить себе новое вооружение. Я возьму саблю или казацкую пику.
ОНА (еще больше серчая): Что за выдумки! Придет же вам в голову такое, Афанасий Иванович! Перестаньте сей же час!

Пауза.

ОНА (примирительно): Вот всю жизнь вы мое терпение умучивали. Ведь знаю, что шутите, а не могу… Иной раз слушаешь вас, слушаешь, да и страшно станет… (смотрит на стул) Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?
ОН: Не сердитесь, Пульхерия Ивановна, это я…

Пауза. Афанасий Иванович смотрит на окно.

ОН: Пульхерия Ивановна, ночь уж на дворе… А пойдемте, как в молодости — помните? — смотреть, как ведьмы звезды с неба сковыривают? Пойдемте, а? Ночь темная, самый раз.

Пульхерия Ивановна задумалась и не отвечает.

ОН: Идемте, Пульхерия Ивановна? Кто больше насчитает, а?

Пульхерия Ивановна молчит.

ОН: Или вам… нельзя теперь ничего такого?

Пауза.

ОНА: Как вы тут без меня, Афанасий Иванович? Скучно вам?
ОН (немного помедлив): Мне не скучно без вас, Пульхерия Ивановна… Мне без вас просто нету никакой жизни, вот и все… Словно как дерево сухое… Впустую домучиваюсь… Зачем это?
ОНА: Неправда, Афанасий Иванович. Ничто не происходит просто так… Всему есть смысл…
ОН: В моем проживании на этой земле уже не осталось никакого смысла, Пульхерия Ивановна. Мне бы кое-как да поскорее к вам. Я ведь и правда все хозяйство забросил.
ОНА: А вот это — грех, Афанасий Иванович. Вас Господь призвал на этот свет помещиком и взыщет с вас, как с помещика, не иначе. Молите Бога о крепости. У Бога можно все вымолить, даже и крепость…
ОН: Зачем, Пульхерия Ивановна? Зачем?
ОНА: Афанасий Иванович! А нам и не должно знать. Разве ж я знала, что именно с вами проживу жизнь свою так спокойно и счастливо? Только вот одно мне горестно… Горестно, горестно и горестно… Что детей я вам не народила…
ОН: Опять вы о том же… Вы же знаете, что марьяжными делами барышень заведует Господь Бог. Самолично! И он заранее определяет, кому быть замужем, а кому нет. Кому родить, а кому бездетно исполнять свой долг на этой земле…

Пауза.

ОНА: Но все ж таки горько… Потому что как полюбила я вас, так и не было у меня ни одной ноченьки, чтобы я не мечтала о том, как родить вам дитя…
ОН: Будет, будет вам, Пульхерия Ивановна… Вы уж сейчас и расплакаться готовы. А помните, как поначалу вы меня пугались?
ОНА: А что же вы хотите, когда я была совсем травиночка, ветром нетронутая… Чему нас учили-то про женихов? Пугали только всякими басаврюками, бесовскими человеками… Мол, такой жених начнет сулить и лент, и серег, и монист… А возьмешь хоть шнурочек, так на другую же ночь в гости к тебе какой-нибудь приятель из болота тащится, с рогами на голове. И давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда в нее лента вплетёна. И отвязаться от такого подарка никак нельзя. Бросишь в воду — плывет чертовский перстень или монисто поверх воды, и к тебе же в руки… Вот! Так я же всех мужчин, кроме батюшки да наших дворовых, почитала чуть ли не бесами, прости Господи.
ОН: И потому поначалу вы от меня все за кустами прятались… Хотя вы же знаете, что вас мне во сне сама царица небесная показала. Да я уж сколько раз говорил...
ОНА: Ничего, Афанасий Иванович, расскажите еще раз… Мне приятно. Может, я позабыла…
ОН: Поехали мы с мамочкой моей покойной на богомолье в Ахтырку, что в Харьковской-то губернии. Отстояли службу у чудовного образа Божьей матери, да остались ночевать. И во сне вижу я тот же храм, и выходит ко мне из храма сама царица небесная в порфире и короне и говорит: «Вот твоя жена!» И показывает... Вернулись домой. Я про тот сон никому не стал рассказывать. Но уж и забывать его стал, как однажды приехали мы к вам в гости. И там увидел я вас, любезная Пульхерия Ивановна. И узнал, что то вы были во сне моей нареченной.
ОНА: А я и ума не приложу. Ездите да ездите, со мной все разговоры разговариваете. Хотя сразу-то вы мне не понравились…
ОН: Да неужто!? Красавец же был! Секунд-майор при полном параде!
ОНА: Парад не парад, Афанасий Иванович, а ведь родители-то не хотели меня отдавать.
ОН: А вы, Пульхерия Ивановна?
ОНА: Хитрый же вы секунд-майор, Афанасий Иванович! Я-то уже хотела… А родительская воля? До сих пор понять не могу, как я могла решиться с вами бежать?
ОН: Эх, Пульхерия Ивановна. Да все понятно, как Божий день! Нас с вами на небесах еще раньше поженили, и нам тут уже деваться некуда было. А батюшка ваш уперлись — ни в какую. Пришлось немного погусарствовать…
ОНА: Я помню, как вы мне синей бумаги записки в пустой грецкий орех прятали. Вы прямо так хотели жениться, что я уж испугалась, будто это у вас такое желание само собой образовалось, а не потому, что это я…
ОН: Пульхерия Ивановна! Да вы что! Да я до Ахтырки вообще жениться-то боялся. Меня еще по молодости однажды таким сном Господь угостил, что я бегал от женихания, как черт ладана — простите великодушно, вырвалось.
ОНА: Вечно вы… И что там за сон такой? Вы не рассказывали прежде…
ОН: Поначалу опасался, а потом и позабыл… А дня три как вдруг вспомнил. Почему вспомнил — не знаю. Так как-то, само…
ОНА: Теперь-то уж расскажите, Афанасий Иванович… Или опять испугаетесь?
ОН: Теперь-то уж чего… Снилось мне, значит, что уже вроде бы я и женат, и в доме моем все так чудесно и на стуле посередь горницы сидит. Жена. Но я отчего-то не знаю, как подойти к ней, что говорить с нею… И вдруг вижу, что у нее гусиное лицо. Поворачиваюсь в сторону — что бы вы думали? Еще жена. И тоже с гусиным лицом. Поворачиваюсь в другую сторону — еще жена, лицо гусиное. Я назад — а там тоже жена. Такая же. Бегу в сад, но в саду жарко и я снимаю шляпу. А в шляпе сидит жена. Лезу в карман за платком — пот вытереть — в кармане сидит жена. А потом словно меня веревкой стянули и тащат на высокую колокольню. И я понимаю, что это жена меня тащит на колокольню, потому что я женился и стал колоколом. И жена должна в меня бить, а потом, как побьет, так с колокольни и скинет меня…
ОНА: И как, скинула?
ОН: Да я, видимо, так испугался, что решил зараньше проснуться, чем с колокольни-то…
ОНА: Да уж…
ОН: Представляете, вас тащат куда-то по ступенькам, где мышами пахнет и вообще, а потом бьют по вам со всей мочи и с колокольни… того-с! Вот они, жены-то каковы, а?!

Афанасий Иванович веселится, даже пытается смеяться, волна за волной напуская на себя смех. Пульхерия Ивановна не разделяет его веселья. Она смотрит на него пристально, как-то даже по-матерински…

ОНА: Барвиночек мой…
ОН (еще не отойдя от смеха): Что вы, Пульхерия Ивановна?..
ОНА: Афанасий Иванович, Афанасий Иванович… Как же я люблю вас, ведь вы, наверное, и не знаете… Как увидела, так по сю пору и люблю… Больше всего на этом белом свете и на том.
ОН: Пульхерия Ивановна, что вы это?
ОНА: Слов я таких не говорила, не знала да и постеснялась бы… А теперь знаю и хочу сказать. Я всю свою жизнь с вами помню до каждой секундочки, до каждого слова, до каждого шажочка по дому или саду… У меня в жизни с вами окромя счастья, почитай, и не было ничего. Тихой, спокойной, постоянной радости моей, что вот так все. Ведь сильная-то, настоящая-то любовь — она проста, как голубица, и выражается в жизни совсем просто, безо всяких красивых слов и живописи… (в небо) Боже ж мой!!! Как же я была счастлива!!! Спасибо, Господи…

Пауза… Афанасий Иванович смахивает слезы, стесняется их, хочет что-то сказать, но слова не выговариваются, потому что горло перехватило неожиданно, а руки плохо слушаются, хоть и пытаются помочь выговорить главное…

ОНА: Помню, как мне на свадьбу девчата с пеньем косу расплетали, а я очипок два раза оземь кидала и уж только на третий раз позволила на голову себе надеть, а сама улыбаюсь все и про вас думаю… А как мы с вами каравай ломали… Мы идем, а нам в след: «Пусть им живут, как венки вьют!». И вы — весь из себя такой секунд-майор, полковой писарь, куда там!
ОН (с трудом справляясь с волнением): Я ведь того… Тоже вам не особенно, чтобы говорить-то… Не мастер… А у меня ведь нет ни одной точечки во мне, ни одной капельки крови, которая бы не любила вас и не тосковала по вам, милая вы моя Пульхерия Ивановна. Почему же Господь не дал мне умереть с вами вместе?

Пауза.

ОНА: У нас с вами во всю жизнь было тихое невозмущаемое счастье… Нам ведь и выезжать никуда не хотелось особенно-то. Мне никакие балы, никакие визиты куда-то не были нужны… Все мое счастье, вся моя жизнь, все мои радости — все это было здесь. А когда вы на поля или куда еще по хозяйству выезжали, я же с вами в дрожки напрашивалась. Я как-то боялась и не хотела, и не любила страшно, когда дома без вас оставалась… Прямо на сердце берегла каждую секундочку жизни с вами. Потому что ничего кроме этого мне не надо было. Вот только детей я вам не народила…
ОН (торопливо успокаивая): Ладно-ладно, Пульхерия Ивановна… Ничего… У нас вон Никоша есть, чем не внук? Перестаньте расстраиваться, очень я вас прошу… Не надо. Что уж… (стараясь отвлечь ее) А вот скажите лучше, любезная Пульхерия Ивановна, как там все обустроено, в райском-то саду? Вы уж, я и не сомневаюсь, в раю, поскольку никого никогда ни словом, ни помыслом не обидели, любого странника привечали, людей жалели… Ведь в раю? Если, конечно, вам об этом говорить позволяется…

Пауза. Пульхерия Ивановна долго смотрит на Афанасия Ивановича, даже всматривается в него пристально, будто стараясь разобрать: шутит он по привычке или действительно не понимает такого важного. А Афанасий Иванович также пристально смотрит на Пульхерию Ивановну, пытаясь понять смысл ее взгляда.

ОН: Пульхерия Ивановна, вы не подумайте, мне ничего такого знать-то и не обязательно. Лишь бы вам там хорошо было…
ОНА (с некоторым трудом): Афанасий Иванович! Посмотрите в окно… (показывает на окно, что выходит в сад)
ОН (смотрит, долго смотрит): И… чего?
ОНА: Нет, вы смотрите, смотрите…
ОН: Так я смотрю…

И Афанасий Иванович действительно пристальнейшим образом всматривается в сад за окном.

ОН: Вот, смотрю все… Яблони, сливы, груши, еще разные деревья, цветы… Пульхерия Ивановна, вы ведь, наверное, какую-то мысль в этом разумели?
ОНА: Смотрите, Афанасий Иванович. Внимательно смотрите. Это и есть наш с вами райский сад. Другого рая у Господа и нету вовсе.

Пауза.

ОН: Как же это?…

Пауза.

ОНА: Хороший у нас сад, правда?

Пауза

ОН: Безусловно так, милая Пульхерия Ивановна. Чудесный. Яблок вона сколько в этом году — пропасть!…
ОНА: Хорошо. Запах сушеных яблок это я вам скажу…

Пульхерия Ивановна подходит к зеркалу, Афанасий Иванович подставляет стул, помогает встать на него. Она уходит обратно, он помогает ей и все это время они говорят про сад…

ОНА: А груши какие? Чистый мед! Скажите Явдохе, чтобы побольше пастилы наварила. Для Никоши, он любит.
ОН: Не беспокойтесь, Пульхерия Ивановна. Скажу, обязательно скажу.
ОНА: И с крыжовником пусть поаккуратнее, когда царское-то варенье варить станут.
ОН: Хорошо, Пульхерия Ивановна, все так и сделаем…
ОНА: И пусть Ничипор пошлет сорняки протяпать, а то они затянут все…
ОН: Протяпают, Пульхерия Ивановна… не беспокойтесь…
ОНА: И вишню подпереть надо, тяжело ей — столько ягод…
ОН: Я скажу, чтобы жердей да рогатин наделали.
ОНА (показывая в окно): И на сливе, посмотрите уж, Афанасий Иванович, что-то с листочками у нее…
ОН: Посмотрю, Пульхерия Ивановна… Завтра же посмотрю.
ОНА: Вот и хорошо, Афанасий Иванович… Свидимся…
ОН: Добрый путь вам, любезная Пульхерия Ивановна…

Пульхерия Ивановна встает в зеркале, смотрит на супруга… Они долго смотрят друг на друга. Так долго, что слышен скрип дверей. Афанасий Иванович целует руку супруге и она растворяется в зеркале. Некоторое время Афанасий Иванович стоит задумавшись. Потом отходит от зеркала к окну в сад. Словно бы из сада начинает слышатся украинская песня.

ОН: А сливой-то — да, ею заняться надо. Пойду-ка я чаю с пампушками, что ли... (уходя) В саду-то у нас как хорошо, Пульхерия Ивановна… Это уж точно… Это уж так оно и есть. Хотя оно, конечно…

Песня все громче. Свет скрадывается.

КОНЕЦ